Среди сумрачных небес,
Через весь железный лес.
Как пройти туда? Направо,
А потом еще направо,
Поразмыслив, снова вправо,
И последний раз направо...
Тут бы надо отдохнуть
Да налево повернуть.
Если не совсем дурак,
Там узришь зеленый флаг.
Здесь мышата поблуждают
Поскулят да постенают,
И найдут пустынный вид,
Где упал метеорит.
Ведь не будет путь пройден,
Пока Шторм не завершен".
Квашников и не собирался размышлять над бредятиной чьего-то зараженного ума, он схватился за голову и завыл от бессилия и злобы:
-- Лядь! Кто мне скажет, в какую же Задницу мы с вами попали?! И где Вундер, собака? За это время он уже раз десять успел бы смотаться до города и обратно.
-- Меня угнетает другое, -- как бы в пространство тихо произнес Косинов, -- почему он сразу не открыл нам дверь? Ведь у него был листок с кодом!
###___десятый_осколок_мозаики___###
Квашников шел по пыльной сельской дороге, соглашаясь с той радостной мыслью, что здесь даже и пыль приятно вдыхать в себя -- она какая-то особенная, с примесью степных ветров и запахом цветочных ароматов, совсем не такая как в городе. Солнце стеснительно выглядывало из-за огромного облака, хватаясь за него золотистой лапой: выглянет и тут же исчезнет, выглянет и исчезнет. Солнце как бы играло в прятки, показывая всем свой палящий краешек, и понимая, что если оно обнажится полностью, от сияния и красоты на него попросту невозможно будет смотреть. Главное небесное светило перебирало облака, как капризная женщина перебирает в гардеробе наряды: "это мне не подходит, это меня полнит, это слишком старит". Так и солнце, перескакивая с облака на облако, все никак не могло подобрать лучшее из имеющихся в наличии.
Квашников свернул на знакомую улицу, и в душе у него защемило слащаво-горькое чувство ностальгии. Здесь, в этих дивных местах, прошла чуть ли не половина его детства. Вон там стоит дом Ситниковых с вечно обшарпанными кирпичными стенами, густым малинником и прогнившей от сырого времени городьбой. Кое-где городьба уже еле держалась на своих деревянных ногах: вот-вот рухнет от старости. Димки Ситникова, с которым вместе купались и ловили по озерам карасей, здесь уже давно не было -- уехал в Москву за новыми впечатлениями да за длинным рублем. Сейчас живут другие люди, бесхозные какие-то... все запущено. Дальше по курсу дом Кривагиных -- слева, и Ольховских -- справа. И в том, и в другом когда-то проживали его подруги детства, Елена (Ленуся) и Татьяна (Таська). И где они теперь? Зайти к родителям, спросить?.. Нет. Прошлое -- в прошлом. Вон там, чуть дальше, неизменная в веках хижина бабы Нюры -- на полноценный дом сие ветхое покосившееся жилище ну никак не тянет. Ни по квадратным метрам, ни по архитектурному дизайну.
Краски сельской идиллии -- местами пестрые, местами приглушенные утренним маревом, простирались от левого горизонта к горизонту правому. С одной стороны лежало и ворочалось неровными холмами почти бескрайнее поле: там фермы, пасека, мелкие озера и река, капризно меняющая свое направление. С другой стороны несколько лесных массивов настоящим взрывом зелени дополняли болезненную желтизну полей. Серая линия горизонта была нарисована простым карандашом, да так небрежно, что даже острый глаз вряд ли различал, где кончаются владения земли и где начинаются просторы неба. Деревня являлась каким-никаким, а все же строением цивилизации. Да, строением робким, отчасти небрежным, выполненным так, чтобы не вызывать у людей высокомерие над окружающей природой. Почти все дома утопали в дико растущей зелени, об асфальтированных дорогах здесь слышали только из сказок про городскую жизнь. У неискушенного романтика могло возникнуть чувство, что эти дома вообще не были никогда построены -- они просто выросли из земли, как трава, кустарники и все прочее. Деревня и ее скромная пасторальная жизнь как нельзя удачней вписывалась своими формами и в ландшафт, и в местную цветовую палитру, и в своеобразный здравый смысл, который здесь диктует только одно божество -- природа.
Запах силоса и навоза, что пытался развеивать степной ветерок, а в итоге распространял его еще больше и гуще, у жителей города чаще всего вызывает легкое отвращение. Квашников же вдыхал этот запах всей грудью, даже огорчаясь, что его собственный парфюм мешает ощутить наслаждение в полной мере. Неожиданно залаяла собака соседей Ненашевых, и тотчас на другой стороне деревни закодированным лаем ей отозвались пару других собак, мол: "сигнал тревоги принят".
-- Барбос! Ты чего, меня не узнал? Это же я, Иван!
Барбос виновато опустил глаза, выставил вперед мохнатые черные лапы и завилял хвостом. У всех собак в деревне по определению могла быть только одна порода -- дворняги. Дворняги-плебеи, дворняги зажиточного класса, элитные дворняги, а вот у самого председателя, Сморовского Даниила Петровича, в доме жила настоящая королевская дворняга. Она была рыжая, с белым галстуком на шерсти и такими же белыми лапами. Во как.
В одном из сараев буднично замычала корова, и тут уже не поймешь: на коровьем языке возглас ли это приветствия, реплика ли разочарования или просто ленивый крик в пустоту. Дорогу пересекла мать-гусыня с десятком маленьких гусят. Все они крякали в разноголосье, оживленно обсуждая какую-то острую тему, и передвигались медленно, неторопливо, вразвалочку. Потом гусыня нашла залежи энергетических ресурсов, коими оказался небольшой травяной островок, и принялась их щипать. Ее детеныши, не долго думая, стали неумело копировать движения матери. В данный момент солнце щедро согревало их перья, и большей радости в гусином мире, наверное, не могло существовать в принципе.
Ну вот и дом деда, Василия Петровича Квашникова. Наконец-то! Побеленный забор стоял как новенький, дед освежает его специальными белилами каждый год, причем, пунктуально в один и тот же день. Покосившаяся ветла у калитки -- символ детства, ни больше ни меньше. Густой малинник, в котором маленький Ванечка играл в прятки с соседскими ребятишками, казалось, совсем неподвластен времени. Кусты такие же пышные и агрессивно-колючие, как десять лет назад. Квашников помнил, как терпеливо в июле месяце он ждал -- когда же созреет самая первая ягода, заранее замечал ее, раньше других покрасневшую, холил и лелеял, вставал каждое утро, чтобы узнать насколько она поспела. И когда приходила пора срывать эту первую в году малинину -- на душе наступал настоящий праздник. Он ее пережевывал долго-долго, выжимая из ритуальной трапезы все капли вкуса. Дальше быстро поспевали другие ягоды, но к ним уже не было столь пристального интереса.