А затем он упал.
Цинк нёсся вниз к Адским Воротам на головоломной скорости, устремляясь в сужение, которое вело на лицевой склон горы, когда появился лыжник, растянувшийся у него на пути. Неожиданная опасность вызвала в нём прилив адреналина; это был случай наконец проверить, кто управляет его судьбой, поэтому все его рефлексы сработали на то, чтобы объехать препятствие. Чандлер весь сжался, выкрикнул "Давай!" и прыгнул.
В заячьем прыжке его лыжи оторвались от снега, их концы миновали растянувшуюся фигуру в каком-то дюйме или двух, мышцы ног расслабились, чтобы смягчить удар при приземлении.
Вх-у-у-мп! Шв-у-у-у-ш!
– Есть! – воскликнул он, коснувшись снега… затем в коленном суставе у него щёлкнуло, нога начала дрожать, и на Бог-знает-какой скорости он слетел с трассы.
Внезапно Чандлер оказался оторванным от земли, не в состоянии что-либо сделать, жизнь преподносила один из тех уроков, которые она приберегает для смельчаков и глупцов; его тело с раскинутыми в стороны руками и ногами, с одной лыжей сверху, с другой внизу, танцевало на снегу до тех пор, пока – "ба-м-м-м!", "О-о-о-х!",
"Иисусе!" – он не проскользил еще пятьдесят футов. Он шмякнулся вниз лицом и растянулся полумертвый в снегу.
Голубая сойка насмешливо наблюдала за ним с сосны над головой.
Образованный им снежный ком начал принимать сидячее положение.
– Пытался убить меня, псих? – прорычал спускающийся лыжник, скользя мимо.
– Что произошло? – спросил Цинк у любопытной птицы.
Сидя в сугробе и проверяя, нет ли у него сломанных костей, отряхивая куртку и карабкаясь вверх по склону к арендованной кабинке, в которой он хранил своё снаряжение, запуская обогреватель, стаскивая одежду и втискивая своё разбитое тело в сауну, Чандлер хорошо себе представлял, что произошло. Он попал в поле зрения Большого 4-0, это было ясно.
– Возраст, – пробормотал Цинк. – Какое это дерьмо.
Звук бранного слова, сорвавшегося у него с языка, заставил его память вернуться в далёкое прошлое.
– "Возраст, я презираю тебя". Шекспир, сын.
– "С возрастом не поспоришь". Фрэнсис Бэкон.
"Ворчливый возраст, – думал Цинк. – Папа, ты наставлял меня правильно".
Он снова стоял в доме своего детства на ферме отца, ему было лет десять, может, одиннадцать; он и его брат, Том, оба одетые для того, чтобы ложиться в постель.
Отец сидел за столом со своими собутыльниками, разливая по кругу "Канадский клуб" из зажатой в руке бутылки. Вперив в Цинка осоловевшие глаза, он невнятно бормотал:
Таково вот время, отбирающее у нас
Нашу молодость, наше веселье,
Все, что только у нас может быть,
И расплачивающееся возрастом и тленом.
– Живо, подумай, сын. Назови поэта.
– Сэр Уолтер Рэли, – ответил он.
Его мать вздохнула, отвлекшись от своих потаённых мыслей, от своих забот, далёких от всего, в то время, как её муж содержал хозяйство.
– Бегите, мальчики. И не забудьте помолиться.
– Ставлю один против тебя, Чандлер, – сказал старый Мак-Киннон. Он был владельцем соседней фермы.
– Один бакс?
– Два.
– Три.
– Четыре, – двое мужчин бьются об заклад.
– Дурак и его деньги… ты, старый скряга, – пробормотал его отец.
Эд Мак-Киннон потянулся за толстым томом антологии, который служил арбитром в их игре. Моргая, чтобы сфокусировать свои налитые кровью глаза на поэме он прочёл:
Что может быть ещё хуже,
Чем в старости ждущие беды?
Что меж бровей углубляет морщины?
Видеть, как покидают жизни страницы
Все, кто так тебе дорог,
И быть на земле одиноким, как ныне
Приходится мне.
– Лорд Байрон! "Чайлд Гарольд!" – с торжеством восклицает папа.
– Мимо, – ворчит Мак-Киннон. – Два из трёх?
Часами он слушал, как они пьянствуют за стенкой спальни, заключая пари, кто сможет узнать самые неизвестные поэмы. В конце концов почитателей поэзии так развозило, что они едва могли говорить, после чего отец начинал жаловаться на жизнь. Его речь была стандартной. Он не раз уже слышал это раньше.
Сперва его папа читал строфу из «Фонтана» Водсворта:
Мудрого разум
Меньше скорбит о том,
Что возраст уносит с собой,
Чем о том,
Что он позади оставляет.
Затем он пускался в яростную тираду по поводу тирании времени: о том, что жизнь такая безрадостная потому, что мы находимся на пике своих возможностей в двадцать один год, когда понятия не имеем обо всех прелестях, упуская лучшие годы своей жизни, блюдя чистоту своего тела и соскальзывая под уклон, сперва медленно, а затем всё быстрее, вступив в средний возраст.
– Какой в этом толк? – обычно восклицал папа. – Ради чего мы барахтаемся? – Затем он обращал всю свою желчь на мать Цинка.
О, как он ненавидел папу за это. Лёжа на кушетке, которую он делил с Томом, он слушал, как старик ругает свою жену.
– Поверите ли вы, парни? Посмотрите на неё. Самая хорошенькая девушка в Саскачеване в тот день, когда мы обвенчались. Видите, что сделало безжалостное время? Оставило меня с морщинистой седой ведьмой.
Пока Цинк дрожал в темноте, сердце обливалось кровью. Почему мать взвалила на себя такую обузу? Ради своих детей? Потому, что боялась? Приказывая себе спать, он давал себе слово однажды заступиться за неё.
На следующее утро Цинк знал, чего можно ждать.
Обозлённый и не выспавшийся, папа заставит его вновь вспоминать бардов, ударяя его одной строфой за другой, чтобы поставить на колени, вызверяясь на мать, если она попытается вмешаться.
– Уйди, женщина, – прорычит папа. – Я не хочу вырастить неграмотного деревенщину.
Брюзгливая старость и юность
Не могут жить вместе в согласье:
Юность полна удовольствий,
А старость заботы полна.
– Ну-ка, живо, сынок. Назови поэта.
– Шекспир, папа.
В один из дней он взбунтуется против старика, скажет ему прямо в лицо, что он не заслужил такой жены, как она; жены, которая ухаживает за ним несмотря на засуху, голод, почти разорение и его нескончаемые брюзгливые упрёки; которая не только создаёт для него домашний уют, но и защищает его от сплетен независимо от того, каким ослом он бывает.