Несколько секунд она разглядывала спину летчика.
Упавший на штурвал человек был одет в бурнус. Это был бедуин.
Лишь когда она подошла поближе и рассмотрела лицо, она узнала старого югослава, который пригласил ее на ужин. Это был он.
Получалось, что перед самой смертью он почему-то переоделся бедуином.
Это не укладывалось в голове.
Впрочем, Стефани и не пыталась понять. У нее хватало других забот.
Было много крови.
Вероятно, пилот потерял сознание за штурвалом, а погиб уже при ударе о землю.
Кресло второго пилота пустовало. Между рычагами и приборной панелью торчало измазанное кровью ружье.
Мухи уже проникли в кабину.
Вода нашлась в кухонном резервуаре в передней части салона.
Обливаясь потом, Стефани вылезла из обломков. Массимо окончательно пал духом, и вид этого бедолаги, в последнем своем провальном фильме сыгравшего роль Геракла, напомнил ей, что она может рассчитывать только на себя. Он стонал, размахивал своим крестиком, возводил глаза к небу, как это делают зазывалы и потаскухи. Его лицо походило на снимок кинозвезды, который вырвали из журнала и использовали как туалетную бумагу. Лишь его костюм сохранял остатки мужества. Разорванный и перепачканный кровью, он, несмотря ни на что, оставался стильным: римский портной, одевавший Массимо дель Кампо, вышел из этой катастрофы почти без потерь.
Крылья «Дакоты» пусть не полностью, но все же защищали от солнца. Но рядом с самолетом было невозможно дышать. Тела разлагались с такой скоростью, что напоминали некую новую форму жизни: набухали и раскрывались, словно бутоны. Лазать в самолет за водой было просто омерзительно. Однако так хотелось пить, что позволить себе роскошь пойти напиться внутри «Дакоты» очень быстро стало наслаждением.
Незадолго до захода солнца Стефани обнаружила, что бак продырявлен: из крана больше не текло, и ей пришлось проделать штопором дырку ближе ко дну, чтобы вылить то, что осталось. Зато обнаружилось около двадцати банок с апельсиновым и томатным соком. А когда они нашли коробки с едой, приготовленной для них в дорогу, их радости не было границ.
Они, вероятно, стали единственными существами на земле, которые, в ожидании смерти, поглощали сэндвичи с копченым лососем, икрой и гусиной печенкой; за сэндвичами последовала еще и фаршированная утка.
Первые тридцать шесть часов были не слишком веселыми, особенно когда Массимо дель Кампо завладел головой Бобо и стал бурно упрекать ее — этакая версия «Гамлета» в стиле итальянского вестерна.
До конца, до последнего проблеска сознания, когда от сухости воздуха тела мумифицировались и перестали пахнуть, Стефани удавалось сохранять чувство юмора. Ее охватил безумный смех при мысли, что «Вэер», вероятно, будет так описывать ее агонию: «В волшебной пустыне из сказок „Тысячи и одна ночи“ под золотым, усеянным бриллиантами небом, одетая в желто-лиловый ансамбль от Риджи с широкими рукавами в опаловых блестках, дополненный элегантными украшениями от Нино Альфиери…» На ней были белые джинсы, но в статье они преподнесут все иначе, чтобы сделать ей рекламу, пусть и посмертно.
И вот, когда занялся рассвет третьего дня, она решила, что уже дала разумный шанс спасателям, а теперь нужно пойти на риск. Она, конечно же, хотела бы дождаться помощи, но не хотела пассивно дожидаться смерти. А за барханами, возможно, что-то было: дорога, колодец, лагерь кочевников… Она разбудила Массимо, пнув его в ребра, и заставила подняться.
Они двинулись в путь, когда на горизонте уже набухало солнце. Стефани было очень трудно идти, но еще тяжелее было заставлять двигаться Массимо: он один был как целое стадо коров, которых требовалось ежеминутно собирать. Всего за несколько часов жар, вызванный гневом небесным под названием «солнце», обожженная кожа, жажда и истощение превратили их в два пугала, которые шатались и бредили.
Лицо и руки Стефани покрылись отеками и следами от тысяч укусов невидимых клещей. Красные пятна быстро превращались в болезненные волдыри.
Однако она продолжала двигаться вперед, ругаясь и гоня перед собой коровье стадо по имени Массимо, не из жалости или солидарности и не для того, чтобы не дать ему упасть и умереть, а потому что боялась остаться одна: так все же было что-то живое, животное во всей этой слепящей пустоте.
Массимо, которого она упрямо толкала перед собой, грозил ей в бреду кулаком, вертелся на месте, как брошенная марионетка, которая одну за другой обрывает свои нити в медленном неуклюжем вальсе, прежде чем рухнуть на пол…
Но она упрямо продолжала этот ошалелый заплыв через пространство, и барханы поднимались и опускались, точно волны цвета охры, и время от времени в них показывалось лицо ее отца и дом на Фишер-айленде,[34] где она проводила каникулы, когда была маленькой.