— С самых давних времен для того, чтобы доставлять лед с гор в Блистательную Порту, во дворцы и шатры правителей, организовывались эстафеты… Мчась во весь опор, гонцы приносили в долину снег… Признаюсь вам со всей откровенностью, что во время своего первого визита в Нью-Йорк, я был покорен американским мороженым… Неслыханное разнообразие! Особенно мне запомнилось зеленое мороженое, мятное и фисташковое…
Стефани изобразила крайнюю степень внимания, что делала из вежливости всякий раз, когда переставала слушать. Министра сопровождал персонаж в одежде британского кроя, имя персонажа звучало примерно как «лорд Санд…» — остальное потерялось где-то между бородой и усами сэра Давида Мандахара — а лицо отличалось тем отсутствием выражения, которое охотно квалифицируют как «таинственное». Стефани сделала несколько приличествующих случаю замечаний по поводу американского мороженого — banana-split[14] и знаменитых «пяти сортов» «Уолдорф-Астории»[15] и вышла из шатра.
У ног ее простирался город, ощетинившийся минаретами, опоясанный охровой стеной, с бесчисленными мечетями, белыми дворцами и маленькими внутренними оазисами — частными садами…
— Самое время сказать: да это же персидская миниатюра! — произнес у нее за спиной приятный голос.
Она обернулась и одарила улыбкой Тедди Хендерсона, посла Соединенных Штатов в Хаддане. Она дважды обедала у него, и он показался ей очень милым и славным — она даже поймала себя на том, что он напоминает ей отца. Дело тут было не во внешнем сходстве — у отца Стефани были физиономия и усмешка пирата, сломленного силами правопорядка, — а в том же немного печальном чувстве юмора и той же приветливости.
Хендерсону, должно быть, перевалило за пятьдесят. Лицо его еще хранило воспоминания юности, у него были очки в черепаховой оправе, которые он безо всякой надобности беспрерывно поправлял, короткие седеющие волосы и улыбка, имеющая весьма отдаленное отношение к веселью.
— Здесь нельзя обходиться без клише, они помогают выжить, — сказал он, беря ее под руку. — А впрочем, это правда: вся красота Хаддана — от персов… Первыми жителями этой страны были пришедшие из Ирана шахиры…
Он мечтательно смотрел на сверкающий под солнцем город. Стефани удивилась, заметив, как на его лице мелькнуло сожаление.
— Здесь существует древняя легенда об огромном невидимом удаве, обхватившем землю своими кольцами, — сказал Хендерсон. — Поэтический смысл этой легенды я свёл к более, что ли… политическому. В самом центре — чудесная персидская миниатюра, которую вы сейчас перед собой видите… Вокруг — первое кольцо удава: богатство, могущество, роскошь, но только для избранных… Затем второй круг, второе кольцо удава: нищета, невежество, покорность, рабство… Еще дальше — третье кольцо: вера, страсти, ненависть, амбиции, жажда власти… А еще дальше — последний круг, последнее кольцо, то, что господствует над всеми остальными, что может одним движением погубить очаровательную персидскую миниатюру: нефть, столкновение интересов, великие державы, Китай, Россия и… мы…
Он умолк и поднес к губам бокал с ледяной водой. Стефани бросила на него быстрый взгляд, а потом чмокнула его в щеку.
— Вы совсем не похожи на удава, Тед, — сказала она.
Бобо сделал тысячи снимков Стефани для весенней коллекции. Он не только собирался опубликовать их в модных журналах, в его намерения входило создать фундаментальный фотографический труд под названием «Красота бросает вызов». Высокая мода и Стефани воплощали для него красоту, а что касается уродства, которому был адресован этот вызов, то это было тайной, известной лишь его психоаналитику. Огромный выпуклый глаз его фотоаппарата ни на секунду не выпускал Стефани из виду, при этом сам Бобо прыгал вокруг нее, как толстая жаба, вдруг решившая стать балериной. Несмотря на жир и одышку, «султан» мог исполнять этот ритуальный танец вокруг любимой модели до бесконечности. Каждый его прыжок сопровождали щелчки затвора, напоминавшие одновременно стрекот цикад и пощелкивание кастаньет. Бобо — с его белыми короткими руками, похожими на бутон губами, застывшими в изгибе алчного сладострастия, с иссиня-черной бородой клинышком, растрепанными кудрями и лицом, вырвать которое из бледности сырой подземки оказалось не под силу даже многим дням, проведенным на солнце, — Бобо обстреливал Стефани из своего фотоаппарата с утра до вечера, не пропуская ни одного светового эффекта — от розового на рассвете до лилового, пурпурного и золотого на закате. Он делал снимки на фоне развалин, которые были отнюдь не творением времени, а архитектурным шедевром из шести самолетов, пилоты которых, взяв курс на Саудовскую Аравию, остались до конца верны имаму. Одетая в восхитительную юбку от Джона Пилцера и легкую блузку «жалюзи» от Тино, она позировала на фоне дворцов и лачуг, женщин в чадрах и бедуинов, верблюжьих скелетов и грифов, а еще под дикими розами у старой крепости, в которой ныне находилась штаб-квартира полиции… Ни жара, ни полчища мух, ни усталость, ни ругань Стефани не могли справиться с Бобо и его вдохновением.