Руссо с удивлением отметил, что господин Дараин, похоже, почувствовал облегчение.
— C’est exact,[86] — сказал он по-французски, перейдя на этот язык по рефлексу собаки Павлова, поскольку именно на французском в последние пятнадцать лет совершались все крупные сделки с оружием. — C’est exact, — повторил он. — Такого рода комиссионные у нас совершенно обычная вещь: мне они полагаются по должности. Это позволяло правительствам, которым я служил, ничего мне не платить. И поскольку ЦРУ завело на меня досье — а это действительно большая честь — то вы также должны знать, что я регулярно получал от «Талликот тул компани» премии, которые были куда скромнее тех, что выплачиваются официальным посредникам… они-то клали себе в карман семь процентов…
Где-то в глубине ночи зародился глухой гул, он приближался, заставляя дрожать стены дома. Руссо подскочил. Господин Дараин остался абсолютно недвижим, всякий след нервного напряжения и беспокойства пропал с его лица, которое приняло спокойное и почти безмятежное выражение: по-видимому, восточный фатализм — не пустое слово…
— Танки, — определил Руссо, а господин Дараин пожал плечами с чуть заметной усмешкой, как будто хотел сказать: «А что же еще?»
Шум был уже так близко, что Руссо всерьез задался вопросом, не собираются ли танки попросту пробить стены сада. Такое использование бронетехники выглядело смешным, ведь речь шла о худющем человеке, который стоял перед своим очень английским камином, вооруженный лишь тростью, — ее он снова взял, готовясь к выходу, — носовым платком и собственным носом. Но все оказалось куда сложнее и окончательно утвердило Руссо в целом ряде мыслей, посетивших его этой ночью, в которых «Талликот тул компани» с ее тридцатью двумя грузовыми судами, набитыми оружием, отводилось относительно скромное место в иерархии сил Персидского залива…
Поисковые прожекторы танков, остановившихся за стенами, создали над садом световой занавес, который будто бы опустил пальмы, лавровые деревья и розовые кусты в голубовато-зеленые глубины аквариума. Из этих подводных глубин вышел сэр Давид Мандахар, который, похоже, на сей раз сменил свою «мобильную группу» сил безопасности на танковый полк. Он возник в дверях, держа в одной руке свою трость, а в другой баид — четки для размышления, которыми пуштуны подчеркивают свое беспристрастие, отрешенность и мудрое безразличие к земной суете и страстям.
Из-за обильного волосяного покрова на лице у министра внутренних дел оставалось мало места для выражения, но было очевидно, что в нем бушует ярость — он и в самом деле походил на легендарного вепря из афганского фольклора. Вепрь преследовал врагов царя до самого неба, пригонял их обратно на землю и обрекал на вечную жизнь на дне колодца…
Мандахар был с непокрытой головой, и Руссо в очередной раз убедился, что на свете существует физический тип мошенника, который смеяться хотел над расами и широтами. В этот миг сэр Давид Мандахар мог бы с тем же успехом сойти за сицилийца или мексиканца, а не только за афганца, сильно напоминая — если забыть про бороду — и Панчо Вилью,[87] и своего «кузена» Дауда, нового кабульского диктатора.
Чуть позади него держался его gentleman’s gentleman,[88] секретарь, советник, лакей или простой символ успешного продвижения по социальной лестнице, его любимая безделушка, член лучших клубов. Сандерс был столь же безукоризнен в своем костюме из ткани-лапчатки, как и в 1890 году, когда проигрывал в Монте-Карло в рулетку целые состояния или охотился на бенгальского королевского тигра с вице-королем Индии. Позади них в аквариуме нарисовались двое солдат в пятнистой камуфляжной форме, с карабинами в руках; на верхушках деревьев защебетали птицы, перепутавшие свет прожекторов со светом зари.
Сэр Давид Мандахар прошел на середину гостиной и застыл, испепеляя господина Дараина взглядом. Поскольку начальник полиции, по-видимому, пережил бомбардировку смертоносными лучами без ощутимых последствий, кроме разве что конвульсивного подрагивания губ, то Мандахар швырнул ему в лицо четки, которые держал в руке, сопроводив этот жест несколькими гортанными фразами, литературное достоинство которых Руссо не смог оценить, хотя ему показалось, что он уловил слово келб — собака.