И вдруг он услышал совсем другие крики — не боли, а ярости и безумия. Дверь в углу монастыря открылась, и тот командир отделения, который послал его на склад, выскочил из молельни и бросился в проулок, непрерывно стреляя и выкрикивая бешеные проклятья:
— Чтоб вы сдохли! Говнюки вонючие! Я иду, подонки!
Малыш видел, как он бежит и стреляет, словно обезумевший, и как ствол броневика скашивается в его сторону, словно занесенная наотмашь коса. Командира ранило с первого выстрела. Он упал и начал ползти и звать на помощь, а за ним полз клубок красно-белых веревок, и Малыш с ужасом понял, что это вывалившиеся из живота кишки. Броневик больше не стрелял, только стоял себе в конце проулка, точно большой хищник, наблюдающий за агонией своей добычи, и даже позволил ему ползти в открытую, сопровождая его судорожные движения неторопливым поворотом пулеметного ствола — почти ласковым, даже как будто поощряющим и указывающим дорогу: сюда, сюда, полежи себе здесь. Еще немного, смерть освободится и займется тобой. В данный момент она занята. Потерпи немного. Успокойся.
Дойдя до упора, ствол снова повернулся в сторону проулка, высматривая новую жертву. Командир тем временем дополз до относительно защищенного места и теперь лежал там, харкая кровью и крича. Малыш решился. Он повесил свою переносную голубятню на толстый гвоздь, торчавший из стены склада, выскочил, бросился, согнувшись, к раненому и распластался рядом с ним. Командир стонал и молил: «Ради Бога… ради Бога… ради Бога…»
— Что «ради Бога»? — спросил Малыш. — Скажи, что?
Ему больно, прошептал командир, ему холодно и хочется пить.
— Принеси мне воды, слышишь? У меня пересохло в горле…
Но тут у него из горла хлынула кровь, и Малыш уже думал, что он умер, но он снова заговорил, сказал, что должен обязательно выжить, а потом выпустил короткую очередь из «томмигана» и крикнул:
— Ну, идите уже, подонки, а ты подвинь свою жопу!
И вдруг начал говорить на идише, и по этому языку Малыш наконец опознал его — это был тот самый парень, который назвал его «келбеле» в день прихода на командный пункт бригады. Сейчас он выговорил: «Ди тойбн… Голуби… Прости…» — а потом прошептал несколько слов, которые понял и Малыш, и среди них «мамэ… мамэ…», и это слово, в отличие от монастырского колокола, что продолжал, не умолкая, гудеть и стонать после каждого попадания, постепенно затихло совсем.
Малыша вырвало, и ему стало немного легче. Теперь уже никто не знает, где он и его голуби, и он должен забрать голубятню со склада и вернуться в монастырь, потому что там может понадобиться голубь для запуска. Он вынул автомат из рук мертвого командира, перебросил его через плечо и пополз. Пуля брызнула по камню рядом с ним, и он застыл, опасаясь, что его обнаружили с броневика. Потом пополз снова — медленно-медленно, на животе и на локтях, прижимаясь щекой к земле, стараясь не выделяться.
Как я уже рассказывал, в определенные минуты и в определенных ситуациях Малыш мог поступать решительно и твердо. Его невысокое полноватое тело скрывало сильные мышцы и стальной позвоночник. И еще он был наделен способностью собираться в жесткий комок и неуклонно двигаться к намеченной цели. По четкому направлению, по прямому пути, никуда не отклоняясь. Заметь он мои бесцельные и путаные блуждания по улицам Тель-Авива, он бы наверняка меня попрекнул. А если бы он меня попрекнул, я бы смог его услышать. Я знаю, как он выглядел, и знаю, как он умер, я могу представить себе прикосновение его пальцев, но я понятия не имею, как звучал его голос.
Он прополз несколько метров, и пуля попала в его левое бедро. Его толкнуло, и он покатился, удивленный силой удара. Тот, кто никогда не испытывал удара пули, особенно если она попала в кость, не может себе представить, как он силен.
Бедро было перебито вблизи колена. Малыш издал один-единственный крик и подавил остальные, впился пальцами в землю и продолжил ползти к складу.