У него было хорошее настроение.
— Когда-то мы любили здесь гулять, твоя мама и я, и собирать грибы. По этой тропинке мы всегда спускались к Слоновой скале, а на обратном пути проходили мимо пекарни и покупали там свежую булку.
— Мы тоже ходили с ней сюда, — поддразнил я его. — Чтобы посмотреть издали и вспомнить Тель-Авив.
Но Папаваш только улыбнулся.
— Да-да, — сказал он рассеянно, — она очень любила Тель-Авив. Она любила гладиолусы, рюмочку бренди по вечерам, свежую петрушку и Тель-Авив тоже.
Я решил воспользоваться его хорошим настроением и бросил вопрос в глубину «Бегемота», в этакое интимное пространство отца и сына:
— Может быть, ты помнишь, с какой стороны была у нее ямочка на щеке?
— У кого, Яирик?
— У мамы, мы ведь о ней сейчас говорили.
Папаваш человек старый, а старый человек должен распознавать и пользоваться удобным случаем, когда тот подворачивается ему на пути.
— У нее были две, — сказал он. — Две грибшн. Ты знаешь, что такое грибшн? Это ямочки по-немецки.
Он что, притворяется? Тоже переписывает нашу семейную историю? Или действительно забыл?
— Прошлый раз, — напомнил я, — ты сказал, что у нее вообще не было ямочек, а в другой раз сказал, что ямочка у нее была не на щеке, а посредине, на подбородке.
— Может быть, — ответил Папаваш и тут же перешел в нападение: — Но если я уже всё это сказал, зачем вы продолжаете спрашивать?
— Почему ты говоришь «вы»? Биньямин тоже спрашивал?
— Вы оба. Не перестаете приставать.
— Потому что мы поспорили, была у нее ямочка на левой щеке или на правой.
Он замолчал и за секунду до того, как я совсем было потерял терпение, заговорил снова:
— Не на правой и не на левой. У нее были две ямочки в конце спины. Здесь.
Протянул длинную, белую, неожиданно быструю и точную руку и просунул ее между моей поясницей и спинкой водительского сиденья. Большой и указательный пальцы вонзились по обе стороны моего позвоночника, как ядовитые зубы змеи.
— Две. Одна здесь, — его палец больно воткнулся мне в мясо, — и одна там, с другой стороны.
Прикосновение его руки точно в том месте, где меня уже касались старый американский пальмахник и тракторист с косой, парализовало меня и лишило речи. А Папаваш, словно желая сделать мне еще больнее, добавил:
— Я очень любил целовать эти ямочки. Иногда я и сейчас вижу их во снах. С ней было нелегко, Яирик, и сейчас тоже, когда ее уже нет.
И замолчал.
— Мы сделали друг другу много плохого, — сказал он, помолчав несколько минут. — И много воевали друг с другом, но сначала бросить меня, а потом и совсем умереть, лишь бы меня победить? Это уже слишком. Для обеих сторон.
Мы долго молчали, а потом он вдруг сказал: — Я не могу больше.
Я испугался, но он улыбнулся мне, как будто наслаждаясь своей способностью подражать тебе. Потом он задремал, и во сне сохраняя почтенность и элегантность. Проснувшись, он какое-то время молча смотрел в окно, а затем сказал:
— Я немного устал от нашей прогулки, Яирик, давай вернемся.
Я возразил:
— Но ведь ты хотел увидеть мой дом. Еще каких-нибудь сорок минут, и мы там.
— Я посмотрю в другой раз, сейчас я хочу лечь и поспать.
— Я найду красивое место в тени. Я захватил еду и вино, и у меня есть одеяло и подушка, полежи немного, отдохни, и потом продолжим.
— В другой раз, Яирик, а сейчас, пожалуйста, давай вернемся.
Глава семнадцатая
И когда же она его приметила, смерть? Когда он ускользнул от нее, укрывшись за стенами склада? Когда вернулся туда сейчас, ползком, оставляя кровавый след в пыли? А может, как сказала Девочка о появлении голубя глазам ожидающего: в тот же миг, когда он исчез для глаз любимой — тогда, за поворотом тропы в зоопарке?
Еще один отдаленный пушечный выстрел и еще удар, точно в стену склада. Открылся пролом, и Малыш втащил свое тело внутрь, помогая себе стонами, дрожа от слабости и боли. Лег и затих. Грохот боя доносился до него, как далекий негромкий гул, словно через наброшенное на голову одеяло. Соберись с силами. Не умирай еще. Открой глаза. Оглянись.
Осколки камня, разбросанные садовые инструменты. Разбитая переносная голубятня на полу. Оно и лучше, подумал он. Кто знает, сумел бы я сейчас дотянуться до нее, останься она висеть на стене. Большой голубь из Иерусалима, наполовину перерезанный осколком, дергался на земле в последних судорогах. Маленькая голубка из Кирьят-Анавим лежала рядом. Как будто и не ранена, но с первого взгляда было ясно, что она мертва. Голуби, так учил доктор Лауфер голубятницу Мириам, а Мириам учила Малыша, могут умереть и просто от страха.