Медленно гаснет закат. Шеи селезней уже не переливаются многоцветным сиянием, вода засеребрилась, и бурые каравайки на ее фоне стали казаться черными. Сумерки поглотили сероватую окраску журавлиных крыльев, а потом и белизну пеликаньих. Под конец остались только последний блеск воды и на ней — темные силуэты. Потом исчезли и они, я собрал свою маленькую стаю, и мы вернулись на место ночлега.
После ужина любители птиц остались за столом, чтобы сравнить трофеи и продолжить споры. Они и меня попытались втянуть в этот спор, чтобы я решил, который из их ястребов ястребиней или орлиней, но я тут же обнаружил свое полное орнитологическое невежество, за что немедленно получил выговор: «Немыслимо, чтобы экскурсовод не знал, что крылья степного орла длиннее, чем у большого подорлика. Это же элементарно!» Увы, во всем, что касается мелких деталей: длины крыльев, цвета стен или формы ручек для шкафов и дверей, — я сдаюсь заранее. Моя стихия — большие ощущения: высокий лёт, небесный свод, прямые пути, воздух, наполняющий пустое пространство дома, полное слияние тел.
Я встал до зари, включил чайник, который выставили нам с вечера у входа, и разбудил своих туристов. Они хотели посмотреть приземлившихся вечером птиц на их взлете на заре. Пока они собирались, я налил кофе в большой термос, вынул из холодильника в кухне пакеты с бутербродами, приготовленные нам хозяином, и еще затемно выехал с ними к озеру.
Сильный восточный ветер дул нам навстречу, подымал облака пыли, сгибал верхушки деревьев, даже тяжелый нос «Бегемота» потряхивало слегка. На въезде в заповедник я рассказал им историю осушения озер Хулы и ее последствия. Так я делаю всегда, и они цокают языком, с удовольствием повторяют местные названия и даже записывают некоторые из них на память. Через неделю они уже будут сидеть в своих кафе, называть своим друзьям: «Agur», «Sharkia», «Hula» и «Saknai» — как будто всосали эти слова с молоком матери, — потягивать пиво и показывать им фотографии.
Ветер и пыль загнали нас в «Аквариум», здание из сплошных окон, предназначенное для наблюдений за птицами, дверь, правда, была закрыта, но находчивый экскурсовод — это я, мама, твой старший сын, — обошел вокруг и нашел незапертое окно. Я сдвинул его по направляющим и пригласил своих туристов войти.
С этого момента и дальше всё уже происходило само собой, как фильм, обратный вчерашнему: негромкий гомон птичьего пробуждения, темнота сереет, на посветлевшей воде вырисовываются тени птиц, солнце подымается всё выше, начинается птичий взлет. На взлете у них нет ни лидера, ни главного, ни распорядителя, и каждая птица взлетает в свое время, по своему разумению и в удобном для нее темпе. Пеликаны — тяжело, журавли — как будто танцуя поначалу в воздухе, гуси и утки долго бегут по воде, вытянув шею и хлопая крыльями. Все пробуют, спотыкаются, трепыхаются, садятся, ждут, пока солнце окрепнет, согреет воздух и мышцы.
Постепенно небо снова покрывается точками, наполняется движением, распростертыми крыльями, взмахами и голосами, и вдруг у меня в кармане зазвонил мобильник, и я — под укоризненными взглядами моих птицелюбов — заторопился ответить, потому что на экране опять высветилось «Папаваш».
Папаваш звонит редко. И уж конечно, не в такое время. Йеки вообще не позволяют себе быть обузой, обращаться к ближнему с просьбой. А кроме того, со всеми своими нуждами Папаваш обращается к Мешуламу Фриду. Но с того нашего разговора и его ужасного вопроса: «Мама еще не вернулась домой, может, она у вас?» — появление его имени на экране мобильника вызывает у меня тревогу.
— Мне неприятно беспокоить тебя, Яирик, — сказал он раздраженным и усталым голосом. — Я долго думал, позвонить или нет. Ты должен срочно приехать сюда.
Я извинился перед своими подопечными и вышел наружу.
— Я на севере с туристами. Что случилось?
— Кто-то пытается ворваться ко мне в дом.
— Позвони в полицию. Немедленно!
— Не сейчас. Сейчас уже светло. Это ночью, это каждой ночью… Кто-то поворачивает ручку двери, пытается открыть. Я уже несколько ночей не сплю.
— Дверь заперта?