В моем сне я снова вышел во двор. Там работали десятки рабочих, и повсюду расхаживали и разговаривали друг с другом люди, огромное множество людей — частью знакомые, в большинстве совершенно чужие. Запах праздничной суеты стоял в воздухе. Несколько тракторов трудились вовсю, что-то копали, тащили и поднимали, а один из них, самый большой, с нашим трактористом за рулем, нес огромный каменный куб, свисавший с ковша на широких ремнях. Куб был такой тяжелый, что трактор опасно раскачивался. Я удивился: «Где же Тирца? И Мешулам? И где их китайские рабочие? Вернулись в Китай?»
Я подошел поближе и увидел, что перед домом, со стороны улицы, стоит группа людей, и среди них ты — совсем живая, красивая и веселая, в одном из тех платьев, которые я люблю с детства, сегодня таких уже не увидишь — широкие, светлые, легкие, цветастые хлопчатобумажные летние платья, с узкой талией, короткими рукавчиками и круглым вырезом, который выглядит щедрее, чем в действительности, и идет также женщинам с небольшой грудью.
Конечно, я знал, что ты умерла, знал это во сне так же, как наяву, и даже испытывал то изумление, которое положено испытывать, когда снится такой сон. Но ни знание, ни изумление не помешали мне почувствовать себя совершенно счастливым. Я сказал тебе: «Как замечательно, что ты пришла».
Ты обняла меня и поцеловала, но не сказала ни слова в ответ, а я — почему, черт возьми, я не заговорил о чем-нибудь? — повторил: «Как замечательно, что ты пришла, мама» и: «Как хорошо ты выглядишь». И тут сон растворился, как будто его и не было, это было одно из тех сновидений, которые забываются уже в ходе самого сна, еще до того, как спящий успевает сказать приснившейся всё, что хотел сказать, и прежде, чем успеет услышать ответы.
Я не почувствовал, как проснулся, но вдруг ощутил, что уже не сплю, и понял, что та радость, которая охватила меня во сне, осталась со мной даже после пробуждения. Сумеречный свет и прохлада сказали мне, что уже вечер, что мой послеполуденный сон слишком затянулся. Я позвал несколько раз: «Тирца…Тирца…» — чтобы поскорее рассказать ей свой сон и, может быть, даже похвалиться им, но Тирцы не было, и рабочих тоже не было, и тем не менее я был не один, я это ясно чувствовал.
Я зажег свет и увидел голубя. Он неподвижно сидел на полу. Я застыл. Мои волосы встали дыбом. Голубь, самый обыкновенный на вид. Серовато-голубой. Красноватые ножки. Похож на тысячу других голубей. Круглые глаза. Черные полосы талита на крыльях и хвосте.
Крик вырвался из моего горла. Голубь испугался тоже, взлетел, хлопая крыльями, ударился о новый потолок и упал. Снова взлетел, снова наткнулся на потолок и начал носиться в пустом пространстве комнаты, пока не сел в дальнем углу. Я стоял посреди комнаты. Мы смотрели друг на друга. Наступила тишина.
— Откуда ты? — спросил я наконец.
Голуби не знают названий направлений и мест.
— К тебе, — сказал он.
— Ты мне не нужен, — сказал я, — возвращайся к себе домой.
— Я летел весь день, — сказал голубь. — Дай покой ногам моим, приюти меня на одну ночь.
— Не в этом доме. Не у меня. Не тебя.
— Я спрячусь в уголке, — предложил он. — Не буду мешать. Ты меня не увидишь и не услышишь. Кто лучше тебя знает — голуби могут спрятаться, исчезнуть в любой соломенной корзине, в деревянном ящике, даже в кармане.
— Сейчас же! — крикнул я. — Убирайся сейчас же!
— Солнце уже зашло, — взмолился он.
Но я был неумолим. Я чувствовал, что он у меня в руках.
— Я закупорил все дырки в крыше. Я закрыл и заделал все щели. Здесь нет больше места для голубей.
— Ты закрыл, и заделал, и закупорил, а я вот он. Голубь.
Я вскочил. Он снова начал метаться в пустой комнате, а я нагнулся, схватил одну из досок, оставленных лилипутами, и прыгнул вперед с такой ловкостью, что даже сам удивился. Я ударил его, когда он был еще в воздухе, как в нашей детской игре в «цурки». Удар сшиб его наземь, он немного подергался и затих. Правое крыло сломалось и лежало под странным углом. В разорванном мясе белела сломанная полая кость. Раскрытый клюв тяжело дышал. Глаза затуманились от страха и боли.
— Я плоть и душа, — возвестил он торжественно, как радио в праздник.
— Заткнись! — сказал я.
— Я порыв тела и ноша любви. Я дух и силы.
Я схватил его, вышел наружу, одним движением свернул ему голову, оторвал и изо всех сил швырнул в темноту. Вырвал мягкие перья с живота и груди и выщипал пух на спине и затылке. Обезглавленное, ощипанное, обнаженное тельце выглядело маленьким и жалким. Крылья казались неестественно большими, как будто принадлежали какому-то другому существу. Если бы не боль, всё еще проступавшая в этом изуродованном теле, оно могло бы показаться смешным.