Она рассказала о прочих злодеяниях новоиспеченной власти во главе с Никифором. О том, как после дома председателя они прошлись и по прочим домам, выбирая больше зажиточные и те, где жили партийные или активисты. О том, как насиловали и убивали всех без разбору женщин и девок, как грабили и поджигали дома. О том, как насытившись и допившись уже до чертиков, все пошли на то место, где поставили кресты, ждать немцев. Немцы прибыли поздно вечером, шумной колонной мотоциклов, грузовиков и танков. Посмеялись, глядя на кресты, похлопали трезвевших уже извергов по плечу, говоря «Zehr gut!» и велели тем показывать в какие хаты квартировать солдат.
Бургомистра выбрали на следующий же день. Немцы потребовали, объяснив, что таков порядок. Как ни просили все члены шайки стать бургомистром Никифора, тот отказался наотрез, сказав, что ни черта не смыслит в этом, но по-правде говоря, ему было просто лень. Новая власть пришла, новая жизнь грядет. Теперь у него оружие, теперь он всем отомстит, а тут штаны протирать новым председателем! Дудки! В общем, выбрали главой нового уезда (так назвали теперь весь находящийся под контролем фашистов район) Анатолия Маслобойника, бывшего инженера с льняной фабрики. Человек полностью отвечал всем требованиям — в партии никогда не состоял, до революции работал на местного помещика, собрания не посещал, и вообще ни в чем таком замечен не был. К тому же, во времена НЭПа, держал свою маленькую льняную артельку, которую, естественно, после экспроприировали большевики. В целом человек он был справедливый и имел склонность и умение руководить. На фронт его не призвали по причине инвалидности — вместо левой руки была у него культяпь. Возражать Маслобойник не стал. На следующий же день переехал в большой дом бывшего председателя (чудом не сожженный) и начал понемногу налаживать дела.
Немцы организовали отряды сначала полицаев, а затем и стрелков, шутцманов, назначив, по ходатайству бургомистра, Никифора над этими отрядами старшим. Они объяснили, что основные задачи полицаев и шутцманов — охрана заведенного порядка в уезде (второстепенная) и беспощадная борьба с партизанами (основная). Партизаны тогда уже заполняли леса Брянщины и Орловщины, их численность росла, и ненависть к врагу множилась с каждым днем, потому, оставаясь для наступающих немецких войск в тылу, представляли они собой серьезную угрозу. Угрозу как для снабжения войск и целостности коммуникаций, так и для морального духа.
Никифор принял новую должность с энтузиазмом. Немцы, правда, запретили пить в рабочее время, но сказали, что сами скоро уйдут дальше на восток, продолжать освобождение России, а в уезде оставят комендатуру и небольшой гарнизон. Так и произошло — через три дня колонна двинулась дальше, у Никифора и его новоиспеченных стрелков руки подразвязались. Первым делом они вспомнили, про нетронутые еще дома.
Авдотью Никифор давно запреметил, задолго до войны. Молоденькая, белая, румяная. Особенно возбуждало его то, как она шарахается от него, когда встретит пьяного на улице. «Вот ведь кобылка какая! Ух бы я её за гриву да под хвост!» — прыгали звенящие мысли в его голове, когда он провожал взглядом ее широкие бедра.
Когда в полночь они втроем ворвались в дом, то были уже пьяны в дым и с трудом стояли на ногах. Мать Авдотьи насиловали в сарае двое, а третий, Никифор занялся ею самой. Огромный, чуть не центнер весом, долговязый, елозил он по трепыхающемуся телу, то и дело прерывая крики Авдотьи ударами по лицу. Елозил, впрочем, недолго. Пьяный угар и чрезмерное возбуждение от молодого и давно желанного тела отключили Никифора. Он захрапел прямо на несчастной, одуревшей от боли и ужаса Авдотье. С большим усилием смогла она вылезти из-под насильника. Ее трясло, даже лихорадило, и все кругом казалось ей как в тумане. Шок был столь сильным, что она даже не до конца понимала — взаправду ли все это творится или она просто во власти кошмарного морока, насланного невесть кем, злобным и бесчеловечным. Она стояла с минуту, не двигаясь, и рыдала, ей было страшно даже ступить шаг. Впрочем, в избе было тихо. Никифор вдруг заворочался и начал как-будто просыпаться. Авдотья тут же встрепенулась, заметив это, её судороги прекратились, а откуда-то из нутра ее по всем членам растеклась жгучая злость. Она резко схватила стул, что валялся неподалеку, и сильно приложила Никифора несколько раз по голове. Удары были столь сильными, что старинный дубовый стул треснул в нескольких местах. Никифор более не ворочался, а Авдотья, прихватив первое что попалось — мамину шаль, выскочила из дому. На её счастье ночь была темна, а остальных полицаев рядом не было, и она в чем была, убежала, не оглядываясь, вон из деревни.