_____
Ходьба успокаивает. В ходьбе заложена целительная сила. Размеренное передвижение ног, сопровождаемое ритмичным покачиванием рук, повышение частоты дыхания, легкая стимуляция пульса, работа глаз и ушей, необходимая для определения направления и сохранения равновесия, ощущение встречного ветра на своей коже ? все это моменты, которые самым неотразимым образом подгоняют тело и дух навстречу друг другу и позволяют вырасти и расправиться душе, какой бы зачахнувшей и израненной она не была.
Так случилось это и с раздвоившимся Джонатаном, гномом, сидевшим в непомерно большом кукольном теле. Мало-помалу, шаг за шагом он снова разрастался внутри своего тела, заполнял его изнутри, все больше владел им и наконец полностью с ним слился. Это произошло примерно на углу Рю-дю-Бак. Он пересек Рю-дю-Бак (марионетка Джонатан наверняка бы автоматически повернула здесь направо, чтобы по привычному пути попасть на Рю-де-ля-Планш), оставил по левую руку от себя Рю-Сен-Пласид, на которой находилась его гостиница, и двинулся дальше прямо до Рю-дель-Абб-Грегуар и по ней до Рю-де-Вожирар и оттуда ? к Люксембургскому саду. Он вошел в парк и отшагал ровно три круга по внешнему, самому дальнему пути, там, где бегают трусцой любители бега, под деревьями, вдоль ограды; потом он повернул в южном направлении и пошел к бульвару Монпарнас и дальше ? к кладбищу Монпарнас и вокруг кладбища, один раз, два раза, и дальше на запад, к пятнадцатому кварталу, через весь пятнадцатый до Сены и вверх по ней на северо-восток, к седьмому, и дальше к шестому кварталу, все дальше и дальше (такие летние вечера ведь долго не кончаются) и опять в Люксембургскому саду, и когда он дошел до него, парк как раз закрывался. Перед большими решетчатыми воротами, справа от здания Сената, Джонатан остановился. Было уже, наверное, часов около девяти вечера, но на улице было по-прежнему светло, почти как днем. Приближавшуюся ночь можно было угадать лишь по нежно-золотистой окраске света и по фиолетовой окантовке теней. Движение машин по Рю-де-Вожирар стало редким, почти случайным. Толпы людей рассеялись. Редкие группки у выходов из парка и на углах улицы быстро редели и вскоре окончательно растворились в виде отдельных прохожих в бесконечных улочках вокруг Одеона и церкви Сен-Сюльпис. Жители города шли на аперитив и ужин, они шли в ресторан, они шли домой. Воздух был мягким и слегка пахнул цветами. Сделалось тихо. Париж ел.
Внезапно Джонатан почувствовал, как он устал. Ноги, спина, плечи ныли у него от долгой ходьбы, ступни ног огнем горели внутри ботинок. И голод вдруг тоже дал о себе знать, да так сильно, что у Джонатана свело желудок. Ему хотелось супа, салата со свежим белым хлебом и куска мяса. Он знал один ресторан, совсем недалеко, на Рю-де-Канетт, где все это было, предлагалось как общее меню за сорок семь пятьдесят, включая обслуживание. Но разве мог он пойти туда в таком состоянии, весь потный и вонючий, каким он был, и в порванных брюках!
Он решил идти в гостиницу. На пути к ней, на Рю-д?Ассас, была тунисская мелочная лавка. Она была еще открыта. Он купил банку сардин в масле, небольшой кусок козего сыра, грушу, бутылку красного вина и арабский хлеб.
_____
Комната в гостинице была еще меньше, чем его комната на Рю-де-ля-Планш, с одной стороны едва шире входной двери и не более чем три метра в длину. Стены, правда, находились не под прямым углом друг к другу, а ? если смотреть от двери ? косо расходились в стороны, расширяя помещение примерно до двух метров и затем снова сходились друг с другом, образуя в лобовой части трехгранную нишу. Иными словами, комната имела форму гроба, и она была ненамного просторнее гроба. С одной боковой стороны стояла кровать, с другой был умывальник, под ним находилось выносное биде, в нише стоял стул. Справа над умывальником, чуть ниже потолка, было проделано окно, не окно, а, скорее, маленькая форточка, которая выходила к световой шахте и открывалась и закрывалась двумя веревками. Слабый, тепло-влажный поток воздуха проникал из этой форточки в гроб и заносил в него набор очень приглушенных шумов внешнего мира: звон перебираемой посуды, шум воды в туалетах, отрывки испанских и португальских слов, короткие переливы смеха, хныканье ребенка и порой, совсем издалека, звучание автомобильных гудков.
Джонатан сидел в трусах и майке на краю кровати и ел. В качестве стола он подтянул к себе стул, положил на него картонный чемодан и расстелил на нем бумажный пакет, в котором принес купленное в лавке. Ножом он резал маленькие сардины поперек, насаживал одну половинку на кончик ножа, перекладывал ее на отломленный от хлеба кусочек и отправлял затем еду в рот. В процессе жевания нежные, пропитанные маслом тельца сардин перемешивались с пресным лавашом в кашицу изысканного вкуса. Не плохо бы сюда, пожалуй, пару капель лимона, думал он, ? но это было уже почти фривольное гурманство, потому что когда после каждого отправленного в рот куска он делал маленький глоток вина из бутылки, давал растечься ему на языке и причмокивал им, разгоняя жидкость между зубами, тогда, в свою очередь, сладковато-металлический привкус от рыбы таким убедительным образом соединялся с живительно-терпким ароматом вина, что Джонатан был уверен, что еще никогда в своей жизни не ел еды вкуснее, чем сейчас, в эту минуту. В банке было четыре сардины, это означало восемь маленьких кусочков, не спеша разжеванных вместе с хлебом, и восемь глотков вина к ним. Он ел очень медленно. Однажды он прочитал в каком-то журнале, что еда на скорую руку, особенно тогда, когда ты очень голоден, идет не впрок и может привести к расстройству пищеварения и даже к тошноте и рвоте. И еще потому он ел медленно, что полагал, что эта трапеза будет его последней.
После того как он съел сардины и вымакал хлебом остатки масла в банке, он принялся за козий сыр и грушу. Груша была такой сочной, что когда он ее чистил, она чуть не выскользнула у него из рук, а сыр был таким плотно сбитым и прилипчивым, что его трудно было резать ножом, и во рту он оказался вдруг таким кисло-горьким и сухим на вкус, что десны у Джонатана так и сжались от неожиданности и на какое-то мгновение у него пропала слюна. Но тут ему на помощь подоспела груша, кусочек сладкой, пропитанной соком груши, и все снова пришло в движение, стало смешиваться, отделяться от нёба и от зубов, заскользило по языку и дальше вниз... и снова кусочек сыра, слегка пугающая реакция, и снова к нему все примиряющая груша, сыр и груша, сыр и груша ? это было так вкусно, что он даже соскреб ножом с бумаги последние остатки сыра и съел уголки сердцевины, которые до этого вырезал из груши.
Некоторое время он, весь умиротворенный, продолжал сидеть на краю кровати и облизывал языком зубы, прежде чем съел остатки хлеба и выпил остатки вина. Затем он сложил в одну кучу пустую консервную банку, обрезки кожуры от груши, оберточную бумагу от сыра, завернул все вместе с хлебными крошками в пакет, отнес его и пустую бутылку в угол за дверью, взял со стула чемодан, поставил стул обратно на свое место в нишу, помыл руки и стал укладываться спать. Он свернул шерстяное одеяло в ногах и накрылся одной простыней. Потом он погасил лампу. Было темным-темно. Даже сверху, где находился прямоугольник форточки, в комнату не проникал ни малейший лучик света; только слабые, насыщенные парами, потоки воздуха и откуда-то совсем издалека звуки. Было очень душно. ?Завтра я покончу с собой?, ? сказал Джонатан. После этого он уснул.
_____
Ночью была гроза. Эта была одна из тех гроз, которые не сразу разряжаются целой серией громовых ударов и всблесков молний, а одна из тех, которые требуют для своих приготовлений много времени и долго сдерживают свою мощь. Два часа она нерешительно жалась по углам неба, нежно сверкала зарницами, тихо ворчала, перекатывалась от одной части города к другой, словно не зная, где ей собраться, расширялась при этом, росла и росла, покрыла наконец тонким свинцовым полотном весь город, выжидала дальше, заряжалась, благодаря своей нерешительности, все большим напряжением, все еще не ударяла... Ничто не шевелилось под этим полотном. Ни малейшего дуновения ветерка не ощущалось в душной атмосфере, не шевелились ни листик, ни пылинка, город лежал, словно оцепенев, он дрожал от оцепенения, если можно так сказать, он дрожал в давящем напряжении, как будто сам был грозой и ждал момента, чтобы обрушиться на небо.