Мне волей-неволей пришлось оставить претензии на такую победу здравого смысла. В моих силах лишь поведать, если хватит умения, о том, что мне пришлось пережить. Увы: немалая часть этих переживаний относится к области несказанного. А я не поэт, мне ли пускаться в эти дебри? Есть риск сбиться на невнятное бормотанье. Так дурачок Саввушка, бродяга с харьковского рынка, блуждает среди прилавков с вдохновенным лицом, жестикулирует, бубнит, жарко убеждая в чем-то никому, кроме него, не видимого собеседника.
Естественно, что друзья потешались над моей «манией». Особенно поначалу. Но я вскоре заметил, что их колкости почти не задевают меня. Обидчивость притупилась. Все глубже погружаясь в себя, я становился равнодушен к внешним впечатлениям. Словно прозрачная преграда встала между мною и остальным миром. Эту колбу, в своем роде тоже аквариум, я носил с собой, как улитка таскает свою раковину.
Домашние задания я совершенно забросил. На уроки часто опаздывал. Вызванный к доске, молчал или, выкручиваясь, нес околесицу, как последний шалопай. Преподаватели были озадачены. Я получил несколько громоподобных разносов. Отметок нахватал таких, каких в моем табеле отродясь не бывало.
Твердость, с которой я встречал эти невзгоды, еще недавно показалась бы мне достойной мудреца и героя. Я, пожалуй, даже был бы счастлив пожертвовать своей репутацией прилежного ученика и мальчика из приличной семьи, если б надеялся получить взамен такую неуязвимость.
Но и этот нежданный дар если порадовал меня, то лишь мимолетно. Я бродил как в тумане, с вялым самодовольством говоря себе, что теперь, видно, даже Великое Лиссабонское землетрясение не смогло бы лишить меня равновесия. Потому что, как ни дико, этот сон наяву стал представляться мне признаком возмужания.
Были, правда, и срывы, столь же необъяснимые, как мое остолбенение. Так, однажды, войдя в класс после большой перемены, разумеется проведенной за созерцанием аквариума, я обнаружил в своем ранце помятый желтоватый листок. То были стихи. Я помню их наизусть:
Вместо подписи внизу листка красовалась пузатая, жеманно изогнутая пирайя с коронкой на лупоглазой башке. Почерк был незнаком и выглядел нарочито искусственным. От обилия кокетливых закорючек и завитушек противно рябило в глазах.
«Сидоров! Опять его штучки!» — подумал я, и сердце вдруг тяжко забухало в груди. Приступ ярости был внезапен, как шквал, и так же краток. Алеша ничего не заметил. В классе в это время шла контрольная работа. Он, хмурясь, бился над задачей. Математика никогда не была его коньком. Прежде я выручал его при подобных оказиях: непременно подсказывал, а то и просто предлагал готовое решение. Я их как орехи щелкал, эти задачи.
Но что было, то прошло. Сейчас он ничего от меня не ждал. Моя собственная тетрадь все еще лежала нераскрытой. Возможно, я так без дела и просижу до звонка. Подобное уже бывало.
«Нет, все же надо бы…» — усовестил я себя и позевывая (опять не выспался) взялся за решение. Задача, как всегда, оказалась легкой, но цифра в ответе, отягощенная безобразной неуклюжей дробью, так и кричала, что я где-то напутал. Пересчитывать не хотелось. Я шутя расправился со второй задачей и, едва грянул звонок, первым сдал Лопуху работу. Через минуту я уже стоял перед аквариумом.
— Послушай, да очнись же!
Они подошли вчетвером: Сидоров, Савицкий, еще один мальчик, чье имя я позабыл, и Залетный, видеть которого в их компании было довольно странно. Мелькнуло: «Увязался».
Я оглядел их ухмыляющиеся физиономии и, подавляя нетерпение, пробормотал:
— Что такое?
— «Что такое»! — передразнил меня Кеша. — Он еще спрашивает! Может быть, ты снизойдешь все-таки и сам объяснишь, что происходит? Припоминаю, что мы как будто считались друзьями… товарищами по крайней мере. И нечего притворяться, будто ты рехнулся, никто все равно не поверит. На кой черт тебе сдалась эта комедия? Выкладывай!
Он наступал на меня, весь взъерошенный от возмущения и любопытства. Умница, шахматист отменный… Мы правда были добрыми приятелями. Ужасно хотелось, чтобы они поскорей ушли, но обидеть их я совсем не желал. Я добросовестно напрягся в поисках примирительного ответа, уже и рот открыл, но тут Сидоров жестом, достойным памятника, указал на меня и с комической торжественностью продекламировал: