Приближаясь к дому, я услышал возбужденные голоса и тотчас понял, что военные действия начались. Мятежная отроковица рвала и метала:
— Как вы посмели судить о моем отце? Если хотите знать, его уважал весь Харьков! Вас кто-нибудь когда-нибудь уважал? Я сомневаюсь!
— Мерзкая девчонка! Я потомственный дворянин, ты даже не понимаешь, что это значит! Да, я говорил и повторяю: Оля сделала большую ошибку, когда вышла замуж за человека не своего круга. Ее семья была этим крайне опечалена. Она могла бы сделать несравненно лучшую партию, чем безродный выскочка из полтавских мещан…
— Ну вот что, — отчеканила Муся зловеще. — Я долго терпела. Но теперь скажу все. Сначала — вам. Вы самый обыкновенный паразит, неуч и сукин сын. Таких, как вы, мой папа не пускал дальше передней. Вы расположились здесь только потому, что его больше нет, а мама слишком добра, чтобы сказать вам прямо, как ей опротивели ваши приставанья. Но как только она узнает, что вы себе позволили без уважения отзываться о папе, она вышвырнет вас за дверь. А она это узнает! Я на вас ни разу еще не жаловалась, я этого слишком не люблю. Но теперь все, мое терпенье лопнуло!
Это случилось вчера. Я приболел и не поехал на службу. Сегодня — тоже, но мне уже лучше, я вышел побродить по саду. Тут и столкнулся с ним. Он смерил меня злобным взглядом. Ну да, в его глазах я ведь тоже выскочка. К тому же я, чужой человек, занимаю в доме его родственницы угол, в котором ему отказано. Меня не найдут завтра остывшим где-нибудь на вокзальной скамье или в пыльном сквере.
Но окликать его я не стал. И что я мог для него сделать? Разделить с ним свою каморку? Ольга Адольфовна была бы фраппирована, Муся застрелила бы меня из пугача (он у нее есть), но главное, я сам, потерпев денек-другой разговоры о дворянском превосходстве, роскошествах утраченной курской жизни и виселицах, на которых мы скоро перевешаем «весь этот сброд», на третьи сутки вытолкал бы несчастного взашей. Долго выдерживать общество субъекта подобного разбора выше моих сил. Вот она, милостивый государь, и вся цена ваших христианских чувств.
Почему было нужно, чтобы мелкий ржавый гвоздик, откуда ни возьмись, вылез именно на моей парте, причем как раз так, чтобы опасность порвать штаны стала почти неизбежной? Право же, тут больше оснований поразмыслить о предопределении, чем у Алеши Сидорова, когда он узрел Снежную королеву на углу Арбата и Староконюшенного.
Пару раз зацепившись, я понял, что надобно принять меры, не то поздно будет. Сбегал на перемене к Якову. Попросил молоток. Старик отнекивался, видно, боялся, что потеряю. Обещал, что после занятий сам поднимется в класс и заколотит мой гвоздь. Но рассчитывать, что бестолковый подслеповатый Яков найдет его, было мудрено. Я настаивал, и он уступил, взяв с меня обещание, что после занятий не забуду отдать молоток обратно.
Забить гвоздь было делом одной минуты, и я решил тотчас возвратить Якову столь ценимый им молоток. Но, — выбежав на лестницу, почувствовал, что меня как никогда тянет полюбоваться на рыб. Ничто тому не препятствовало: до начала урока истории оставалось целых пять минут.
Привычка брала свое — теперь, чтобы отрешиться от всего на свете, мне было достаточно единого мгновения. Я забывался, стоило лишь поднять глаза и увидеть, как они плавно шевелятся там, похожие разом на невиданные хищные цветы и нежных таинственных чудищ. Рыбы, замечу мимоходом, всегда казались и до сей поры кажутся мне бесконечно странными существами, будь то причудливейшая рыба-петух или простой карась (что, положим, никогда мне не мешало с аппетитом уплетать последнего в сметане).
Итак, я стоял, заглядевшись, помню как сейчас, на золотисто-красного ленивого вуалехвоста. Чья-то рука мягко опустилась мне на плечо:
— Наблюдаете, мой юный друг? Похвально, ххе-ххе, весьма похвально!
Миллер! Колоссальным усилием воли я не дал себе панически шарахнуться в сторону. Такое леденящее отвращение, больше похожее на ужас, вызвало во мне прикосновение этого человека. Он же, не убирая руки с моего плеча, благосклонно кивал, то ли похохатывая, то ли хрипя.
Где я слышал точно такой же смех? И совсем недавно… Вспомнил — и все во мне оледенело. Язык прилип к гортани. Теперь я уже не постыдился бы просто вырваться и дать деру, как последний ненормальный трусишка. Но почему-то не мог сдвинуться с места.