— Э, голубчик! Мне ли не знать, что трудитесь вы на совесть? Хотя надо же признать и то, что вы волей-неволей все же отвлекаетесь от текущих дел, когда тратите время на то, что ранее уже было признано безнадежным. — Он поднял над столом белую большую ладонь, плавным жестом предупреждая мою попытку возразить. — Нет, уж позвольте мне докончить мою мысль. Все эти истории — иногда гнусные, здесь я полностью с вами согласен — в свой черед были подвергнуты подробному исследованию. Ими занимались, над ними ломали голову люди, которые собаку съели на нашем, с позволенья сказать, ремесле. Вы в самом деле убеждены, что вам с вашими обширными, но пока в большей степени теоретическими познаниями удастся обнаружить что-то такое, что они упустили?
Прокурор откинулся на спинку кресла и ждал ответа, взирая на меня ясно и благожелательно.
— Ни в чем я не уверен, — скрепя сердце признался я. — Но к примеру, в моей беседе с купчихой Парамоновой открылись обстоятельства, может статься, немаловажные для следствия, однако в протоколах не отраженные. К тому же исчезновение детей, само по себе ужасное, вдобавок породило в народе отвратительные слухи, которые могут стать причиной…
Горчунов нетерпеливо прервал меня:
— Да знаю, знаю! И чувства ваши мне понятнее, чем вы думаете. Но, положа руку на сердце, скажите, голубчик: вот эти новые факты, что вам поведала Марфа Спиридоновна — достойнейшая, к слову будь сказано, дама, но чересчур словоохотливая, — эти обстоятельства дают реальную возможность возобновить следствие, пустив его по новому пути? Только чтобы уж нам не в калошу, пардон, сесть, а настоящего толку добиться? Да или нет?
Я опустил голову. Крыть было нечем.
— Горячий вы человек, Николай Максимович, — мягко укорил прокурор. — Но ведь и разумный, не так ли? Я всегда был в вас уверен. Поверьте и вы: мне не меньше вашего хотелось бы раскрыть эту тайну, вернуть, если возможно, семействам пропавших чад, наказать преступников, прекратить эти безумные слухи, наконец. Вы верите мне?
— Да.
— Ну, то-то. Так уж сделайте милость, верьте до конца. Я ведь стреляный воробей, не первый десяток лет прокурорствую. Тут, кроме знаний — их-то у вас, пожалуй, не меньше моего, — еще нюх особый развивается. Его и от разума не объяснишь, и ничем не заменишь. Чувствую я, поймите, что дело это дурно пахнет. Не ввязывайтесь. Добра оно вам не принесет, а то, не приведи Боже, и всю жизнь поломает. Попомните мое слово, отступитесь! Может, случай еще подвернется, даст нам в руки настоящую улику, тут уж мы этих мерзавцев сцапаем, будьте благонадежны! А так, как вы хотите, вслепую, «пойди туда — не знаю куда»… бросьте, голубчик! Я ведь завидую вам: будущему, таланту, даже этой горячности вашей завидую. Не губите себя попусту. Обещаете?
Растерянный, я пожал плечами. Но тотчас понял, что так мне не отделаться. Горчунов не шутя требовал обещания, тогда как я, задетый и недавней перепалкой с извозчиком, и необъяснимыми, но очевидными попытками прокурора запугать меня, обещать ничего не собирался. Со всей доступной мне твердостью и вместе с тем изо всех сил стараясь не рассердить его, я сказал:
— Александр Филиппович, я вам признателен за доброту и участие, за предупреждение. Даю слово, что возложенные на меня обязанности буду выполнять добросовестно. Все, что от меня зависит в смысле рассмотрения текущих дел, будет неукоснительно исполнено.
Тяжеловесная туманная казенность сей речи ужаснула меня самого: после отеческой ласки и откровенности Александра Филипповича это походило на оскорбление. Но отступать было поздно. Горчунов понял, что так ничего и не добился. Он окинул меня утомленным взором похолодевших глаз и вздохнул:
— Воля ваша. Не смею больше задерживать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Два предложения
В разгаре лета здесь сумасшедший зной. Начинаешь чувствовать себя полярным медведем, гибнущим среди раскаленных песков Сахары. Сад привял, его тень совершенно не дает прохлады. Ветерок — если и повеет — так сух и горяч, что, право, лучше бы его совсем не было.
Истомившись, я решил дотащиться до речки в надежде, что купанье хоть сколько-нибудь освежит меня. Но обратный путь по жаре свел на нет краткое облегчение. Стало еще хуже. Я прошел к себе, рухнул без сил на продавленный диван и забылся в душном полусне. Из него меня вывел голос Муси. Как всегда, он был полон свежей энергии.
— Мама, послушай!
— Не кричи, — прозвучало приглушенно, похоже, Ольга Адольфовна тоже с трудом выносила это пекло. — У Алтуфьева наверняка все слышно. Незачем вынуждать его присутствовать при нашей болтовне, мы и так…