Шуршал песок, отсчитывая века. Пыль забвения скрыла Пальмиру не только от глаз — от живой памяти человечества. Ее пришлось открывать заново много лет спустя, воссоздавая историю по камням, по кратким письменам на них, по многофигурным рельефам…
— Что ты делаешь, осленок?! Туши сейчас же!
Сугейль, выразительно жестикулируя, кричит на пастушонка, который сидит на корточках у костерка. Мальчик нехотя встает и затаптывает тлеющие ветки, разложенные прямо на плите с резным виноградным орнаментом.
— Ты смотри, будущий араб, из камня кровь выступила!
И Сугейль указывает на глубокую трещину в белой плите, обнажившую красную сердцевину камня. Но пастушонок, широко раскрыв глаза, уставился на его офицерский мундир, на широкий брезентовый пояс с бронзовой застежкой, на сверкающий в солнечных лучах значок парашютиста, на щегольские сапоги с пряжками. Он, кажется, вовсе и не слышит горячих слов капитана о том, что «наша борьба, развалины деревень на линии фронта, наши жертвы — еще и для того, чтобы вечно стояли руины древнего Тадмора, чтобы они вызывали гордость у нас самих, арабов, и у людей всего света».
— Идем, — говорит мне огорченный Сугейль. — Он ничего не понял.
Мы проходим мимо отеля «Зиновия» — желтого одноэтажного здания, не выделяющегося на фоне древних развалин. Направляемся в музей. Он стоит на границе Нового Тадмора. Название это возникло в 1929 году, когда жителей Пальмиры — собственно говоря, деревни, теснившейся за стенами храма Бела, — переселили в новый поселок, построенный для них неподалеку, но так, что он был почти не виден из древнего города.
В XX веке Пальмирой заинтересовались всерьез. Первыми были наши соотечественники. Русский археологический институт в Константинополе снарядил экспедицию во главе с П. К. Коковцевым для обследования города. После русских прибыли в Пальмиру немецкие археологи. Затем — французы, швейцарцы. С 1957 года в Западном квартале вели раскопки польские ученые под руководством неутомимого К. Михайловского. Сами сирийцы — Селим Абдальхак, Аднан аль-Бунни, Насиб Салиби — тоже провели самостоятельные раскопки. Стараниями департамента археологии Сирии Пальмира очищена от многовекового песка, в ней построен музей.
Мы с Сугейлем пробежали первый этаж, где находятся муляжные изображения густо волосатых пещерных людей, поднялись на второй, где выставлены камни с арамейскими и греческими текстами, плиты с барельефными портретами, осколки резных карнизов, украшенных изображениями виноградных лоз, листьев, колосьев, птиц. Вырванные из пальмирского ансамбля, установленные на фоне больнично-белых музейных стен, запертые в витринах, они напоминают выставку геологических образцов, по которым надо судить о величии и богатстве всего горного кряжа.
По длинной галерее, мимо мозаичных грифонов и орлов, стендов с монетами — византийским золотом и исламским серебром, мы проходим в левое крыло музея, в зал погребальных скульптур, некогда украшавших многоэтажные погребальные башни, дома-гробницы и подземные склепы. Скульптуры покоряют своей выразительной характерностью. Вот целая семья, глядящая прямо на нас — глаза в глаза. Надпись гласит: «Увы! Это образ Забды — сына Мокимо, его жены — Балтихан, дочери Атафни…» Действительно, образы! У грустной Балтихан трогательные сережки в маленьких ушах (арабы до сих пор называют красивые уши «пальмирскими»), а задумчивый сын Мокимо, право же, похож на моего спутника-капитана, с чем соглашается и сам Сугейль.
Но самое главное: на рельефах я увидел знакомые жесты — жесты сожаления, покорности, недоумения, которые в ходу и у современных сирийцев! За семнадцать веков исчезла старая культура, погиб город, сменился язык, но основной набор жестов остался прежним. В пустынном музее Пальмиры много лет назад я понял, какую неоценимую помощь этнографу может оказать древний изобразительный материал — истина достаточно хорошо известная, да только ее, как и многие другие, нужно постичь самому.
Глава 2
РЕЧЬ И СЛУХ
Древние аравитяне считали зрение едва ли не важнейшим человеческим свойством. По обычаю, незрячий не должен повелевать людьми. Зато слепой мог быть поэтом-прорицателем — «устами божества», передающими то, что нашептало ушам вдохновение. Известно, что от многократного повторения слова тускнеют, из них уходит жизнь, превращая их в холодную и отвлеченную риторику. В далекие времена слова звучали ярче, понимались конкретнее: вдохновение — это та сила, которая духом, вздохом своим сообщает поэту неведомое, а поэт (по-арабски «шайр») — прежде всего ведун, умеющий с помощью вдохновения заглянуть в прошлое и будущее, выражая увиденное звучной размеренной речью. Кстати, слово «араб» в значении «лихой наездник» появилось у северных соседей задолго до того, как племена Аравии, объединившись под знаменем ислама, сложились в самостоятельную народность. На рубеже седьмого — восьмого веков нашей эры уроженцы полуострова, имевшие до этого лишь одно общее достояние — арабскую речь, все сильнее стали ощущать себя единым целым: аравитяне превратились в арабов.