Упали своды, сгорели древние полки, и бесценные документы рухнули на пол, где благополучно пролежали четыре с половиной тысячи лет. Язык большинства текстов шумерский. Эта «латынь древнего Востока», в общем, понятна лингвистам. Но примерно пятая часть из 16 тысяч документов XXV–XXIII веков до нашей эры была составлена на неизвестном местном языке, получившем название «эблаит». Двуязычные шумеро-эблаитские словари, найденные при раскопках, облегчили дешифровку.
Даже предварительные выводы обещают очень многое. К уже известным египетским, месопотамским, финикийским и древнееврейским источникам, дававшим фрагментарную картину жизни Древней Сирии, прибавилось теперь множество текстов. Тут записи мифов и военные сводки, государственные договоры и деловая переписка, придворная хроника и торговые отчеты.
В Эбле существовала первая известная нам за пределами Двуречья школа писцов. На некоторых табличках, заполненных неуверенной рукой ученика, сохранились даже пометки учителя. Во главе государства стоял царь. Ему подчинялись мелкие царьки, связанные со столицей особыми отношениями. Как полагают некоторые ученые, в период наибольшего могущества влияние Эблы простиралось от Средиземноморского побережья до областей Двуречья. Еще шире были торговые связи.
Ремесленники Эблы славились изделиями из металла, керамики и дерева. Традиционная инкрустированная мебель, изготавливаемая по сей день в некоторых мастерских Алеппо, напоминает работу древних умельцев из Телль-Мардиха. И алая с золотой нитью эблаитская ткань, найденная при раскопках, немногим отличается от знаменитой дамасской парчи, привлекающей современных туристов. Множество городов и деревень, упомянутых в документах из архива Эблы, убеждает, что Древняя Сирия имела более многочисленное население, чем представлялось раньше. По предварительным оценкам ученых, за мощными стенами города Эблы проживало около 30 тысяч человек. Все население города-государства вместе с пригородами, возможно, превышало четверть миллиона.
Архивы Эблы содержат сведения о пяти царях, правивших здесь с 2400 по 2250 год до нашей эры, когда аккадский владыка Нарамсин, по его собственному заверению, захватил Эблу и сжег ее. Профессор Маттиэ считает, что Эбле удалось оправиться после разгрома и просуществовать еще два-три столетия, пока она окончательно не погибла под ударами кочевников. Позже на ее пепелище носители совсем другой культуры основали новое поселение, которое пришло в упадок к 1800 году до нашей эры и через двести лет прекратило свое существование.
Итальянский археолог надеется найти в Телль-Мардихе еще один архив, на этот раз XVIII века до нашей эры, эпохи вавилонского царя Хаммурапи.
Пройдет немало времени, пока будут опубликованы все важнейшие тексты из архивов Эблы и словарь эблаита, родственного арабскому и южноаравийским языкам. Но и сейчас нетрудно заметить, что в этой культуре слились воедино традиции Сирии и Двуречья. В царском архиве бережно хранились местные редакции шумерских мифов и варианты поэмы о месопотамском герое Гильгамеше. И главное, что еще ждет своего осмысления, — исследования итальянских археологов, проводимые в тесном сотрудничестве с отделом древностей министерства культуры Сирийской Арабской Республики, позволили установить существование особой сиро-месопотамской культурной области, восходящей по крайней мере к III тысячелетию до нашей эры.
В многочисленном пантеоне Эблы соседствовали боги Сирии, Палестины и Вавилона. Эта особенность отразилась и в эблаитских личных именах. Некоторые из них употребляются и по сей день, например Дауд.
…Я не знаю, как звали того бедуина, которого мы встретили близ Телль-Мардиха, но кто может поручиться, что его имя не встречается в архиве Эблы? Как понять этого знатока кийяфы, умеющего «видеть сквозь землю» и предрекавшего археологам скорую удачу накануне открытия Паоло Маттиэ? Что это — случайное совпадение, природная наблюдательность, интуиция?
Другой раз я проезжал мимо Телль-Мардиха весной, когда степь ненадолго покрывается пестрым ковром цветов — эфемерид. Может быть, именно эти весенние картины вызвали когда-то к жизни ту самую «ковровость», которая, по удачному выражению отечественного цветоведа Л. Н. Мироновой, служит универсальной и вездесущей категорией мусульманского искусства. Выступая за строгое единобожие, ислам боролся с многочисленными племенными культами аравитян, видя в этих культах грубое идолопоклонство. Чтобы стереть всякую память об идолах, решительно запрещалась скульптура, а любые изображения живых существ вызывали подозрение. Вот почему изобразительное искусство ушло в «ковровость», то есть в цветистость и узорчатость, причем принцип этот распространили и на архитектуру, утварь, ткани, оформление рукописей, поэзию и прозу, музыку и фольклор.