— И приснится же такое!
В одном из теплых боксов, куда Душутина принесли занемевшие ноги, работа кипела вовсю. Среди ремонтников и водителей возвышалась мощная фигура писаря. Из кабины показалось чумазое лицо матроса Скибы:
— Товарищ мичман, двигатель и ходовая часть автомобиля перебраны до последнего винтика. Справились раньше намеченного срока. Разрешите опробовать машину?
— Разрешаю, Иван Прокопыч, разрешаю, дорогой, — совсем по-домашнему сказал Душутин.
Машина чихнула раз, второй. Затем, сделав глубокий «вдох», заработала во всю мощь своего 150-сильного двигателя.
Мичман прислушивался к ровному и вполне здоровому голосу автомобиля. И в эту минуту он понял: взвод выдержит любые испытания и проверки, не уступит первое место никому.
Когда двигатель смолк и в боксе наступила непривычная для слуха тишина, к Душутину обратился старший матрос Рашкован:
— Товарищ мичман, вы же на дежурство заступаете, зачем в такую рань пожаловали?
— Не спится, Рашкован, не спится, Юрий Иванович.
Мичман потер ребром ладони широкий лоб, словно силился что-то вспомнить. Немного помедлив, знакомо поднял руку, что на языке жестов должно было означать: «внимание».
— Вчера я, товарищи, распорядился поснимать с машин портреты кинозвезд. Сами понимаете, не положено. Отвлекает все это человека, расхолаживает. — Поискав глазами кого-то среди автомобилистов, Душутин продолжал: — А вам, матрос Фурсов, как лучшему водителю взвода разрешаю хранить портрет Людмилы Касаткиной в машине рядом с переходящим вымпелом. Она — наша, армейская, кинозвезда. Донимать сильно станут, что не положено, — скажите, мол, мичман Душутин разрешил, в порядке исключения.
ТРИ ИВАНА
16-й истребительный авиационный полк в предвоенные годы считался «парадным». Его летчики неизменно заканчивали парады, проносясь в безукоризненно четком строю над Красной площадью. Их водил прославленный в то время авиатор Иван Алексеевич Лакеев, удостоенный за мужество, проявленное в небе Испании, звания Героя Советского Союза. В дни обороны Москвы летчики полка надежно прикрывали столицу от налетов гитлеровской авиации. Почти сто сбитых самолетов числятся на боевом счету авиаполка, которым во время Московской битвы командовал опытный воздушный боец коммунист подполковник Федор Максимович Пруцков.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 4 марта 1942 года восьми летчикам полка было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Среди них оказались три друга, три Ивана — Иван Голубин, Иван Заболотный, Иван Шумилов.
В первые же месяцы войны слава о молодых летчиках разнеслась по всей стране. Именно к тому времени относится задумка молодого московского художника Федора Антонова написать картину — групповой портрет трех Иванов. Такой портрет был им создан. Живописец конечно же не предполагал, что все его «натурщики» станут Героями…
Кто же они, эти крылатые богатыри, легендарные Иваны, чьи подвиги вошли в героическую летопись обороны Москвы?
Об этом я и хочу поведать читателям, благо мне в звании сержанта посчастливилось служить в прославленном полку мастером, а затем механиком по авиационному вооружению. Пользуясь своими дневниковыми записями, сделанными по свежим, еще не забытым рассказам однополчан-фронтовиков, я и попытался воссоздать в очерке образы наших знаменитых Иванов.
Родился в 1919 году в деревне Троицкое Липецкого района Тульской области. До поступления в летное училище работал в колхозе.
Незадолго до начала войны с Ваней (так его называли в полку за улыбчивое мальчишеское лицо, неунывающий характер) стряслась беда: при вынужденной посадке он получил серьезные травмы.
— С вашим зрением нельзя летать, голубчик, — после очередного медосмотра сделал заключение врач.
— Я не голубчик, а Голубин! — вспыхнул в общем-то мягкий по натуре летчик.
— Это не меняет сути, — стоял на своем доктор.
Перевели Голубина на штабную должность — адъютантом эскадрильи. Он составлял плановые таблицы, заполнял летные книжки, частенько дежурил на СКП, выполнял массу всевозможных поручений командования. Работал с азартом, но все время тосковал по небу. Словом, скучал, несмотря на свой веселый и покладистый нрав. Особенно тяжело ему стало, когда фронт приблизился к самой Москве. Голубина как магнитом тянуло на аэродром, на самолетную стоянку, откуда днем и ночью непрерывно стартовали истребители, улетая на боевые задания. А сколько было горячих разговоров по поводу одержанных побед, сколько переживаний из-за невозвратившихся домой товарищей! Его друзья по эскадрилье сражались в небе с врагом, а он вынужден был корпеть над штабными бумагами. Нет, он не мог примириться с таким положением, считал, что медики поторопились с диагнозом, списав его на землю, и был твердо уверен, что докажет всем, на что он способен.
Однажды по сигналу боевой тревоги лейтенант Голубин не выдержал и сел в свободный самолет (кто-то из летчиков из-за ранения не смог лететь). Не успела зеленая ракета догореть, как он поднялся в небо. В воздухе он осмотрелся и пристроился ведомым к машине с несколькими красными звездочками на фюзеляже. По номеру машины определил, что ее пилотирует Миша Бабушкин, сын прославленного полярного летчика, уже успевший показать себя в схватках с хвалеными немецкими асами расчетливым, хладнокровным и смелым пилотом. В том бою Михаил с первой атаки сбил фашистский бомбардировщик. Ваня Голубин старался изо всех сил, прикрывая товарища в том запомнившемся ему бою. Когда он сел и заруливал на стоянку, в его душе все пело и он готов был расцеловать механика, который не выражал особой радости по поводу чрезмерного ликования Голубина. Ведь это он помогал Ване подогнать чужой парашют и, поддавшись общему порыву, выпустил в воздух в нарушение всех писаных и неписаных правил отстраненного от полетов летчика. И ему, естественно, первому влетело по первое число от командира полка, и потому его кислое лицо не очень разделяло восторженную улыбку Вани.
Вместо одобрения смелыми и рискованными действиями пилота подполковник Пруцков прямо на стоянке учинил Голубину разнос, грозился даже на гауптвахту посадить за самовольство. Но, не выдержав его просящего и в то же время упрямого взгляда, смягчился:
— Вижу, Голубин, что вас на земле не удержишь. Не такой вы человек… Так и быть, под свою ответственность разрешаю летать. Отдам приказ, чтобы вам дали несколько провозных… Сам проверю технику пилотирования. Тренируйтесь. А потом поглядим…
— Спасибо вам, товарищ подполковник, за вашу доброту ко мне… А то мне уже стыдно домой письма писать землякам… Они интересуются моими летными успехами, а я чернила извожу да душу свою наизнанку выворачиваю… Для меня ваше доверие — самое лучшее лекарство, поверьте мне. Ни капельки не преувеличиваю. — Ваня готов был расплакаться от переполнявших его чувств…
…В землянке, тесно прижавшись друг к другу, за небольшим столом, сколоченным из грубых досок, сидели летчики. На бумагу ложились веские слова:
«Немецко-фашистские полчища напрягают бешеные усилия, рвутся к Москве. Линия фронта приблизилась к столице, борьба с гитлеровской авиацией стала труднее. Но враги просчитаются. Мы отстоим свою родную столицу… Даем клятвенное обещание беспощадно разить гитлеровских воздушных пиратов, до последнего дыхания защищать любимую Москву».
Один за другим летчики ставили свои подписи под текстом клятвы. Поставил свою подпись и лейтенант Голубин. К тому времени он сбил уже четыре вражеских самолета. С каждым днем росло боевое мастерство летчика, накапливался опыт.