Все точно оборвалось в Степане:
— Как же ты, Фадя? Мне сулил. И-их ты-ы!
Сейчас он с горечью подумал о том, что все на свете складывается против него и что, пожалуй, Василий Аристархович Гонцов нарочно перехватил полосу, зная о желании Стяньки выйти за его сына Костю.
— Не пашет. Взял и не пашет. А?.. Эх, девка, дура-девка! — с горечью упрекал он дочь и не договаривал, боясь обнаружить в себе тайное попустительство ее мечтам. Он сам рассчитывал арендовать проданную полоску — уже соображая, сколько соберет с Фадиной земли зерна…
И вот все рухнуло. Пришлось под рожь готовить чертопар[3] на неудобной суглинистой полосе, давно уже ходившей по рукам, как старая монета, которую и держать бесполезно и бросить жаль.
Подошла Стянька. Сиповатым от жары и долгого молчания голосом спросила:
— Обедать?
Степан оперся о колесо, и раскаленное железо обожгло его. Он отдернул руку, болезненно скривил губы. Стянька равнодушно жевала. Светлые пепельные ресницы ее вздрагивали. Она достала из-под телеги лагушку[4], припала губами к рожку. Теплая вода пахла сосной и тиной — ее брали за полверсты, в Спирином болоте. Когда Стянька поднялась, на ее розовых коленках остался сетчатый отпечаток трав да прильнувшие листочки.
Глядя под ноги, она тихо сказала:
— Корытов сейчас приезжал. Меня звал работать к себе.
— Нечего там делать! — грубо оборвал Степан.
Стянька с тоской подняла глаза:
— Он говорит: Костя Гонцов к ним приедет…
Степан грязными, потрескавшимися пальцами выкинул из чашки размытую кожицу какой-то личинки и неуверенным движением поставил чашку на жбан.
— Он… к им? Разве он по ихнему делу?
— Стало быть, тех… тех-ру-у-ком каким-то.
— Видать, начальником. Много их развелось нынче. — Отец отряхнул крошки с бороды, перекрестился и растянулся под телегой.
2
Солнце уходило за Спирино болото. Березовый сушняк вспыхнул пожаром. От леса через все поле легла тень, но жара не спадала. Если днем палило сверху, то теперь, казалось, вся земля источала тепло, настоенное на горькой полынке и цветочных запахах. Тело охватывала истома, не хотелось двигаться. Который уже день бился Степан над закаменевшей полосой, и каждый вечер закат играл багрянцем.
— К дождю… — говорил Степан. Но дождя все не было.
Стояла сушь, безветрие. А сегодня с болота потянул ветерок. На дне Малинового оврага залепетал ивняк, ероша свое белесое оперение. Освежающую струю особенно чутко ловили кони. Они приподнимали головы, осторожно поводя ушами, замирали в блаженстве и, тряхнув гривами, снова жадно хватали траву.
Не успело скрыться солнце, поднялись тучи комаров.
— Собери, Стянька, сучков. Дымокур сделаем, — сказал Степан, сращивая порванную постромку. — Гнилье собирай да кизяк. От них дыму больше.
Высокий и костистый, он казался худым, но в его тонких длинных руках таилась огромная сила. Вот и сейчас сращенная постромка, которую он натянул, чтоб проверить ее прочность, загудела, как струна. Лицо, обрамленное темно-русой, пропыленной бородой и «скобкой» засаленных волос, было хмуро и сосредоточенно.
Просмотрев упряжку, недовольный — все носится, все рвется — Степан поискал глазами Стяньку со смешанным чувством жалости и досады. Он любил дочь, но какой-то червячок точил его постоянно: «Сын был бы помощник, а девка помощница до невест только… В леспром вон убежать норовит. Э-эх!» — Степан горестно вздохнул. «Вот о колхозах теперь разговор. Дело-то, вроде бы, стоющее. Как говорится: один горюет — артель воюет… А почину нет. И как за него взяться? Сын бы и тут был советчиком…»
Между тем Стянька спустилась в овраг, густо поросший лабазником, лютиком и ромашкой.
Вряд ли могла она здесь найти гнилье и кизяк. Да и мысли ее были далеки от этого. Она шла, приподняв свое овальное лицо с гладко зачесанными на прямой пробор волосами, и, как слепая, путаясь в траве, безотчетно срывала и разминала в руке белые звезды ромашек…
Малиновый овраг! Сколько здесь бывало ягоды-малины! Целые заросли… Теперь малинник вытоптан, и редко где найдешь кустик, на котором зарделась бы эта сладкая ягода…
…Два года тому назад после Петрова дня Стяньке минуло шестнадцать лет.
В воскресный день к ней забежала Фрося, дочь Фадея Уйтика.
— Стянька, пойдешь за малиной? У Спирина болота красным-красно поспело. Пойдем!
— Сходи, — сказал Степан, видя, как смутилась дочь.
Стянька, наспех накинув платок, вместе с Фросей побежала догонять девчат. Раскрасневшиеся, нарядные, они с визгом и хохотом шли к лесу. Вера, дочь школьной сторожихи Анисьи, толстенькая, скуластенькая девушка, затянула песню: