/Можно подумать, что в мирное время…/
Девушка не успела додумать до конца. Мысль была банальная и ускользнула от нее с той же легкостью, с какой и возникла из ниоткуда. До рассуждений ли о судьбе, когда в нескольких полетах копья от тебя крадутся вражеские лазутчики, разведывая дорогу для своего войска. И это значит, что мехолны гораздо ближе к Каину, чем можно было думать. Возможно, первое сражение состоится уже сегодня. И наверняка — не позднее завтрашнего утра.
Килиан погладил ее по руке: не бойся, я здесь, я не дам тебя в обиду.
Уна улыбнулась. Она умела улыбаться великолепно, весело, когда это было необходимо, пусть даже самой ей хотелось плакать. Пусть ей приходилось буквально высекать эту улыбку в неподвижном мраморе своего лица. И лицо всегда повиновалось, и ни один мускул не выдавал истинных чувств.
/Вот так, шире, еще приветливей и веселее. Мне не страшно. Мне не должно быть страшно, и я даже не думаю о том, что его могут убить, ведь в битвах обязательно убивают. И гибнут не только неопытные и перепуганные новички, но и искушенные воины./
Руф смотрел на осторожно продвигающихся по дороге мехолнов, и его взгляд больше всего был похож на беспощадный взгляд хищного тисго — царя птиц. Ему не нравилось, что варвары не пытаются скрываться в густых зарослях, а откровенно и целеустремленно двигаются к цитадели. Это глупо, конечно. Но такая глупость граничит с наглостью, и, значит, тому есть какие-то причины.
Он подал знак, и они бесшумно отъехали от края обрыва. Неспешным шагом добрались до широкой тропинки и только тогда погнали коней во весь опор.
6
Прорицатель Каббад взвесил в руке тяжелый нож с серповидным лезвием и потянул к себе упирающегося жертвенного ягненка. Ягненок не блеял, а будто тонко вскрикивал. И Каббаду чудилось, что неразумная тварь зовет: «Маа-аа, маа-аа!»
Хотя на самом деле этого быть не могло. Старик усмехнулся своим мыслям. Сколько ритофо топчет он грешную землю — уже весь поседел, сморщился, высох, — а все не научится не думать о том, кого приносит в жертву, и терзается муками совести. Вот первая часть обряда всегда давалась ему легко. Возможно, оттого, что это было еще и очень красиво.
На алтарях всех главных богов плясало пламя. Прорицатель и трое его помощников в длинных струящихся одеждах обходили их по очереди и у каждого совершали жертвоприношение и песнопения в честь верховных владык.
Повелителю огня и человеческих страстей Ажданиоке полагалась полная чаша лучшего красного вина. Сама чаша была украшена алыми и оранжевыми каменьями. Золото, из которого она была выкована, докрасна раскалялось в пламени жертвенного костра, а вино с шипением испарялось, и это значило, что Ажданиока принял дар.
Царю морей, хозяину воды Улькабалу преподносили хрустальную чашу с голубым вином и несколько драгоценных жемчужин. Они долго не желали гореть, а потом распадались тонким и легким пеплом.
Полная чаша черного вина, свежий хлеб и самые красивые цветы были жертвой, которую люди посвящали богу земли Тетареофу. Ведь он не только посылал им богатые урожаи, не только кормил и защищал, но мог также сотрясти твердь, устроить камнепад или страшное бедствие — миванирлон, когда недра гор изрыгали потоки жидкого огня, в небо взлетали раскаленные скалы, а земля окутывалась шлейфом черного и невесомого пепла.
Блестящими украшениями пытались откупиться люди от слепого Данна — вершителя судеб. Этот юный незрячий бог тянул жребий как смертным, так и бессмертным. И считалось, что нужно отдать ему что-то дорогое, дабы взамен обрести удачу и его благосклонность.
Такими же богатыми, прекрасными, но бескровными жертвами почти всегда довольствовались и другие боги: вечно влюбленные Гепетея и Жуманук, податель жизни Лафемос и светоносный Луранудак. Однако двое — воитель Суфадонекса, а также хозяин смерти и безумия Ягма — постоянно жаждали горячей крови и чужих жизней.
Видимо, Каббад был плохим прорицателем, потому что, несмотря на весь его трепет перед богами, стремление заслужить милость небесных владык и желание добыть победу своему народу, ему было жалко крохотных ягнят, вся беда которых заключалась в том, что их угораздило родиться: одного — безупречно рыжим и другого — безупречно черным.
Каббад заметно побледнел, когда столкнулся взглядом с широко открытыми испуганными глазами малыша. Из темного агатового глаза текла мутная слезка.
/Единственная надежда, что ни Суфадонекса, ни грозный Ягма не прислушиваются к мыслям ничтожнейшего из своих служителей. Что им до меня? А если и слышат, то, вероятно, понимают, что мне не жаль жертвы для них, мне просто жаль саму ЖЕРТВУ. Что ж он так стонет, бедняга?! Каждый раз одно и то же…/
Рыжего ягненка надлежит зарезать у алтаря Суфадонексы, а затем держать, чтобы кровь из распахнутой алой раны стекла прямо в огонь. То же самое следует проделать с черным у алтаря Ягмы.
Прорицатель пропел заклинание и не глядя полоснул по пульсирующей под пальцами плоти. Тяжелый нож с лезвием, наточенным до невозможной остроты, сам выполнил грязную работу.
/Однажды я таки отрублю себе пальцы. Нужно заставить себя смотреть. Интересно, как жрецы Ягмы приносят в жертву детей? Не представляю… Впрочем, и представлять не хочу./
Аддон Кайнен частенько говорил своему старинному другу и учителю, что тот родился не в свое время. Ведь гласят же легенды, что некогда на земле царил Золотой Век, когда не было ни убийств, ни войн, ни голода. И люди жили, как певчие птицы, довольствуясь тем, что дает им плодородная земля. Это уже потом случилась страшная битва земных богов со смертоносными чудовищами, порожденными чернотой ночного неба. И после этой битвы не осталось ничего живого под небесами.
А когда Тетареоф и Улькабал породили новый людской род, то был он уже иным — воинственным, жестоким и кровожадным. Словно кровь убитых чудовищ, напоившая землю, отравила ее, и всякое семя ее также было отравлено. А вот Каббад не был.
Ему бы отправиться в Шэнн, где возвели самый величественный храм животворящему Лафемосу и где в честь этого бога растили красивейшие цветы и держали сотни сладкоголосых птиц. Конечно, Шэнн тоже воюет, но после сокрушительного поражения, которое прежний царь потерпел в битве с газарратами, никаких серьезных сражений у его стен не было.