Раллоден, верный клинок, доставшийся от отца, был крепко привязан за спиной, чтобы не мешать во время головокружительного подъема. Поверх него висел мешок с едой. Впрочем, даже если бы меч было легко выхватить из ножен, он оказался бы совершенно бесполезен. Ибо, если тераваля подпустить на расстояние вытянутой руки с оружием, — ты покойник.
Покойник с зажатым в руке мечом.
Или — покойник с топором.
Или — покойник с копьем.
Таким тебя когда-нибудь, может быть, найдут на этой никому не известной тропинке.
Хималь огляделся, и слезы выступили у него на глазах. Он стоял перед беспощадным теравалем и плакал от страха и бессилия.
/Они ждут. Они надеются. Они уверены, что я приведу помощь… Мама! Кто-нибудь! Сделайте же хоть что-то! Я не хочу умирать… Я не имею права… Этого просто не может быть, это мне снится…/
— Они ждут, — сказал он, всхлипывая, — понимаешь ты, убийца? Они надеются. Там, под горой, толпы людей. Там кучи мяса. Почему ты не там? — Юноша шмыгнул носом.
Панон-тераваль стоял не двигаясь, будто вслушивался в его сбивчивую речь. И у Хималя мелькнула безумная надежда: ведь может же быть так, чтобы кто-то из богов решил помочь Каину. И его спасет та невозможная случайность, о которых после рассказывают всем встречным и поперечным и в которые никто не хочет верить.
Потому что так не бывает.
— Уйди, — попросил Хималь. — Не убивай меня, пожалуйста. Ты огромный, сильный, непобедимый. Ты можешь убить любого, кого только захочешь…
Зверь внимательно смотрел на человека…
Солнце, проклятое солнце: выгрызало глаза.
Панон-тераваль давно бы уже прыгнул, но жертва стояла против света, и он видел только размытый смутный силуэт.
Хищник не хотел рисковать, потому медлил, примериваясь, чтобы не ошибиться, чтобы наверняка убить двуногого с одного удара.
Хималь чувствовал, что не выдерживает этого нечеловеческого напряжения. Он слишком долго смотрел в глаза ухмыляющейся твари, в пасти которой сверкали невероятных размеров и остроты клыки. Взгляд у зверя был стеклянный, безразличный, пустой. Взгляд убийцы.
Юноша больше не мог этого выносить и, чтобы сделать хоть что-то, потащил из-за спины меч.
Ему было смертельно страшно.
Двуногий наконец зашевелился. Единственное движение — и хозяин гор рассчитал, как он совершит свой великолепный прыжок.
В тот миг, когда рука Хималя метнулась к рукояти меча, тераваль метнулся сперва вверх, а потом вперед.
Гибкое тело, словно грозовая молния, прочертило серебряную дугу в звенящем от напряжения воздухе и ударило в человека.
Кровавые брызги поплыли в жарком мареве.
В первый момент Хималю даже не было больно, так ему было страшно.
Он видел, как взлетели круглые красные бусинки у него перед глазами, как они разбились о серебряный жесткий мех, в который он буквально утыкался лицом, как что-то темно-сверкающее легко, безо всякого сопротивления вошло в его правое предплечье.
Потом он почувствовал жаркое дыхание зверя. Но он должен был дойти до Газарры, и это придало ему сил.
Хималь вывернулся из-под тераваля, оставив на кривых когтях обрывки собственного мяса. Боль кипящим потоком затопила его, но он старался не придавать этому значения. Он старался существовать отдельно от этой страшной боли.
Бежать он не мог, встать на ноги тоже не хватало сил. Земля плясала и прыгала, сотрясалась и обрушивалась в бездну у него перед глазами, и он не мог найти никакой опоры.
Но он полз, зная, что только от него зависят сейчас жизни нескольких сотен защитников Каина и что счет один к нескольким сотням даже не подлежит обсуждению.
Его собственная жизнь больше не имела никакой самостоятельной ценности.
Ему казалось, что зверь это понял. Хоть и с опозданием, но все же понял. Что с него возьмешь? Зверь…
Хималь подумал даже, что потом, на обратном пути, он останется один на один со своим зверем, чтобы тот довел до конца начатое дело. Возможно, так оно и должно быть. И потому он шептал:
— Я вернусь, не бойся, я вернусь…
Ему казалось, что он прополз достаточно большое расстояние, а зверь неотступно следует за ним, защищая, охраняя, оберегая.
Он ведь все-таки понял.
И было очень легко, словно он качался на волнах, и приятно оттого, что тело наконец перестало болеть. Раскаленные стержни вынули из предплечья, ребер и груди; сняли со спины горячие уголья — и теперь Хималь мог пусть не идти, но хотя бы ползти в ближайшее поселение, чтобы там поднять тревогу и оповестить жителей Рамора о нашествии варваров…
Прыжок оказался точным, а удар передней правой лапы — смертельным.
Тело двуногого — на удивление хрупким.
Если бы тераваль хотел поразмышлять, то, несомненно, подумал бы и о том, отчего лугису, вдвое более легкие и тощие, чем люди, сопротивляются дольше и отчаяннее. Но зверю были чужды размышления.
Он, блаженно урча, отрывал куски теплого еще мяса, и плотный серебристый мех на его морде был заляпан кровью.
Когда панон-тераваль терзал свою жертву, все остальные не смели приближаться к нему. Поэтому даже жадные и от жадности неимоверно наглые падальщики — возникшие из ниоткуда, как только по горам пронеслась весть об очередном убийстве, совершенном владыкой, — держались на почтительном расстоянии от царя гор.
Он никогда бы не стал охотиться на них, но мог рассвирепеть, решив, что они посягают на его добычу, и разметать их дрожащую стаю, превратив ее в мгновение ока в кровавое месиво.
И они терпеливо ждали, когда хозяин насытится и предоставит им право подбирать объедки с царского стола.
Словом, на узкой, едва заметной козьей тропе, петляющей среди отвесных скал, не было никого.
И никто не видел, что на лице убитого теравалем молодого человека застыла светлая, торжествующая улыбка.
Улыбка человека, которому удалось исполнить свой долг.
На вершине холма плакал слепой…
ГЛАВА 3
1
Всемилостивейшему повелителю нашему Баадсру Айехорну,