Не будет ни тебя, ни Уны, ни меня, ни чувств, если из этих зарослей появится некто, так ловко перерубивший Омагру. Ты обратил внимание, каким гладким был срез?
Килиан содрогнулся.
Руф прав. Сто раз прав. Отчего же он так ненавидел его?
— Здесь нет никого состоящего из плоти, — продолжал тот бесстрастно. — Но ты-то откуда об этом знаешь? Или ты всецело полагаешься на меня? Это не меньшая ошибка, чем думать об отвлеченных предметах.
— А отчего ты не допускаешь, что наши боги выступили на защиту своих детей и покарали варваров? В конце концов, только Суфадонекса мог устроить такую резню, чтобы потом не взять ни дорогих вещей, ни оружия, ни даже венец Омагры.
— Если бы ты меньше мечтал о прелестной Уне, — шелестящим голосом сказал Руф, — то, возможно, обратил бы внимание на странные следы у крайнего камня и обломанные ветви, на которых повис обрывок шкуры дензага-едлага. Кое-что твой неведомый бог все-таки унес из лагеря. Правда, я всегда полагал, что бессмертные не оставляют следов.
На краю тропы стояли двое: воин и горбоносый.
— Он оскорбляет богов? — изумился горбоносый. — И не страшится их гнева? И потом, что это за намеки на отсутствие тех, кто состоит из плоти? Бесплотных он тоже чувствует?
— Он стал каким-то странным, — сказал воин с золотой чашей. — Пожалуй, я не уверен, что он будет нам полезен.
— Хочешь переиграть?
— Пока не поздно.
— А ты не торопишься? Не предвосхищаешь ли события? Не страх ли руководит тобой? — вкрадчиво заговорил горбоносый.
— Даже если и страх, то я имею право поступать так, как мне заблагорассудится.
— Не ошибись.
— Я найду ему замену.
— Времени не осталось, — сказал горбоносый. — Не забывай об этом.
Воин с чашей подошел к чему-то, что темным холмом возвышалось за спиной его собеседника. Небрежно толкнул ногой.
Мертвец безвольно перекатился на спину. Белые глаза нулагана-кровососа вперились в белое небо.
— Даданху захочет отомстить за своих сыновей. Теперь с ним можно будет договориться.
Слепой юноша вытянул раскрытую ладонь наугад, туда, где раздавались голоса. Горбоносый бросил быстрый взгляд на маленький предмет, лежавший на этой дрожащей ладони, и скривился, . И они ушли, не оставляя следов. Стройные ряды войск маршировали на север. Победоносная армия возвращалась в свою страну, .
И величайший из ныне живущих объявил своим подданным, что их время пришло.
Руф не мог избавиться от навязчивой мысли о том, что он все ближе и ближе к реальности. Образы родных и близких истончались и рассеивались в его памяти и вскоре поплыли по ветру тонкими странствующими паутинками. Собственное прошлое казалось не более чем сном малознакомого человека, который, утомившись скучной и длинной дорогой, стал назойливо рассказывать его во всех подробностях. И подробности эти против воли осели в сознании, ничего, впрочем, не изменив.
Вставали перед глазами картины недавнего сражения: варвары заполонили долину и идут на приступ… Нет, это тысячи, десятки тысяч пауков, раскрыв матово-блестящие клыки, приближаются к нему…
Молодой человек яростно потер лоб. Неужели он так устал, что сознание изменяет ему и он уплывает в сон? Тогда нужно немедленно возвращаться. Руф смутно ощущал приближение опасности, смертельной и неотвратимой, но им овладело странное оцепенение — и совершенно не хотелось противостоять ей. Самый неукротимый из воинов Аддона Кайнена, самый выносливый и живучий, дорожащий каждым мгновением своего бытия, сейчас чувствовал только одно: он хотел, чтобы все наконец решилось. Так или иначе, но решилось, ибо неведомо даже, конец это или начало.
Килиан совершил последнюю, самую отчаянную попытку совладать с собой. С тем темным и страшным, что удушливой волной поднималось с самого дна его души. Оказалось, что душа глубока, как океан, и там, во мраке и безмолвии, обитают такие чудовища, о которых боятся говорить в мире солнца. Теперь Килиан понимал почему…
— Руф, а кто так поработал над твоим ухом? — поинтересовался он, стараясь, чтобы голос звучал естественно. — Похоже, что его долго и упорно жевал какой-нибудь изголодавшийся тераваль.
В самом деле, правое ухо Руфа Кайнена, прикрытое обычно прядью длинных волос, было изуродовано рубцами и шрамами.
/Обернись! Посмотри мне в глаза! Тогда у меня не подымется рука… Я должен убедиться, что ты человек, но ты ведешь себя не по-людски. Да помоги же мне! /
— Не помню. Давно, наверное, случилось.
Руф так и не обернулся.
Килиан вздохнул. Поднял к небу страдающий взгляд. Небо было целиком и полностью поглощено собой и на крошечного человека где-то внизу не обратило ровным счетом никакого внимания.
/Ну что же./
Рука Омагры пригрозила зажатым в ней мечом. Кстати, странная жидкость на лезвии загустела еще больше и стала приобретать отчетливый зеленоватый оттенок. Но Килиана Кайнена это не заинтересовало.
Он вытащил из ножен раллоден и положил его поперек холки своего коня. Подождал. Руф славился звериным чутьем, и Килиан втайне надеялся на то, что обостренное восприятие не подведет брата и спасет их обоих.
Руф в этот миг думал: что же они тянут? Когда случится страшное и неизбежное, что отворит двери, ведущие из страны грез в реальность? А еще он думал о том, что сочинил песенку, завершил ее, но записать так и не успел. Это единственное, о чем стоит сожалеть.
Килиан почувствовал внезапный прилив сил — он мог горы своротить, не то что исполнить задуманное. Он поднял раллоден
/Руф не шелохнулся, словно обратился в изваяние, и даже его конь остановился внезапно, облегчая сыну Кайнена его… работу? (Но ведь убийства всегда были нашей работой.)/ и с размаху обрушил его на спину брата.
Доспехи были хороши, и какое-то время юноша чувствовал тугое сопротивление металла и кожи, слышал треск ткани и даже ощутил острую боль под лопаткой, словно и его поразила предательская рука, но потом сопротивление прекратилось, и клинок с легкостью вошел в человеческую плоть.