Он перестал быть похожим на человека и являлся всего лишь грудой плоти, из которой вытекла почти вся кровь. Целых костей тоже оказалось маловато.
За этим-то изувеченным и неодушевленным «нечто» и спускались с отвесных скал Шрутарх и Шанаданха, выполняя волю своего божества.
Аухканы доставили тело Руфа в обитель Шигауханама, и тогда бог воссоздал человека, влив в его жилы голубую кровь своего народа.
— Не понимаю, — спросил Кайнен. — Зачем тогда они столько лечили меня? Ты же бог — ты мог просто оживить.
— Ни один из моих воинов или созидателей не задает вопросы. Они рождаются и умирают, безропотно принимая свою участь. А ты горд, сын мой! Но мне это нравится — таким я и видел Избранника.
— Ты ответишь мне? — упрямо повторил Руф.
И внезапно обратил внимание на то, что вокруг стало слишком тихо и голос его носится в необъятной пустоте. Он оглянулся и с изумлением обнаружил, что они остались только вдвоем — человек /человек ли?/ и бог.
Приветствовав своего владыку, аухканы занялись повседневными делами. Они не покинули необъятный зал, однако и не стояли почтительными и безмолвными рядами. Созидатели осматривали стены и колонны, задерживаясь возле некоторых немного дольше (очевидно, те требовали ремонта); воины гвардии застыли у входа и погрузились в промежуточное состояние между сном и бодрствованием.
Руф заметил, что дети голубой крови предпочитают накапливать силы для нужных моментов и никогда не совершают лишних движений, а уж тем более — действий.
И все же человек был совершенно потрясен тем, насколько свободно чувствовали себя подданные Шигауханама в его присутствии.
Если многорукое божество и услышало его мысли, то не пожелало на них отвечать. Оно беседовало с человеком совсем о другом:
— Мне не нужней был несовершенный аухкан, каким ты мог стать, вдохни я в тебя и душу, и жизненную силу. Я воспользовался своей властью над жизнью и смертью, чтобы предоставить тебе право сделать выбор. Я всего лишь дал тебе возможность (согласись, это тоже немало) — а уж вернуться в этот мир ты решил сам.
Я дал тебе единственный шанс — помни это. Жизнь ценна лишь в том случае, если ее необходимо сохранять. Бессмертие очень часто заставляет забыть о том, как драгоценен и хрупок сосуд, в котором зарождается искорка живого. Боги Рамора давно не помнят этого, но я не понимаю, отчего смертные люди столь же кровожадны и злы. Они преступают ими же установленные законы, убивают и разрушают с такой легкостью, будто впереди у них вечность, чтобы исправить содеянное.
Они не думают о том, какую память по себе оставят, они не стыдятся и не сомневаются. Они уверены, что если сейчас с них не спрашивают, то не придется отвечать вообще никогда. А так не бывает, сын мой.
Души ваши гораздо мудрее, нежели вы сами, но у них очень тихий голос, а вы глухи к их мольбам и советам. Все Двурукие странно устроены: они не умеют слышать даже себя — что уж тут надеяться, что они смогут услышать иных.
Ты единственный из ныне живущих, кто способен понимать и нас, и своих бывших соплеменников. И ты сам принял это решение, Руф.
— И кто же я теперь?
— А кем ты был?
— Руфом Кайненом…
/Он прав — я не знаю, кем был. Храм Ягмы? Детство? Да полно, зачем притворяться? Смерть стерла эту память и не дала иной.
Уна… Да, я любил ее. Но любил так, как умел, а не как ей было нужно, и поэтому я не имею права говорить, что я был человеком, который любил. Хотя это, пожалуй, единственное, к чему я хотел бы вернуться.
Мать. Женщина, которая называла меня мальчик мой, — вот и все, что я о ней. знаю. И меня это не тревожит. И боли больше не причиняет.
Брат. Хм…
Аддон Кайнен. Безусловно, он заслуживает счастья. И я никогда не посмею — тем более после смерти Либины — заставлять его выбирать между мной и собственным сыном. Его сын существует во плоти, он настоящий, а не то чудовище, каким явлюсь к Аддону я, если вдруг явлюсь. Нет, ему будет легче думать, что я умер, нежели видеть, как я живу.
Вот и нет у меня Аддона.
Ни-че-го у меня нет./
Ты прав, великий Шигауханам. Я не знаю, кем был. Но ответ наверняка существует, если я все же вернулся в мир живых. Никто не рождается под этим небом просто так — это я твердо усвоил, — и, значит, есть во всем случившемся смысл и высокая цель, пусть даже я не помню об этом.
Я не стану тебя благодарить, бог, ибо за то, что ты со мной сделал, не благодарят. В каком-то смысле ты убил меня вернее и надежнее, чем мой бедный брат Килиан, вонзивший клинок мне в спину.
Но я не стану и проклинать тебя. Не из страха или трепета перед твоим могуществом, а потому, что дело уже сделано. И теперь мне придется учиться быть сыном и братом аухканов, как некогда в крепости Каин я учился быть Руфом Кайненом…
Что значит эта твоя мысль, бог?
— Я улыбаюсь, — отвечал Шигауханам. — Это ведь так называется, Руф? Подойди поближе, я расскажу тебе, зачем я пришел в этот мир. Тебе будет интересно.
3
Расколотые статуи ирруанских героев, бассейн с застоявшейся вонючей водой, в котором плавает кверху лицом раздутый посиневший труп со стрелой в груди, зарево пожара там, где когда-то возвышался царский дворец с расписными колоннами, напуганные и отчаявшиеся горожане мечутся между разрушенных и горящих домов…
На подворье маленького храма врывается всадник на взмыленном жеребце, и копыта коня выбивают звонкую дробь по каменным плитам.
— Таленар Аддон! — доложил запыхавшийся гонец. — Турнага схватили.
Турнаг, наместник покойного Баадера Айехорна в Ирруане, не признал наследницей погибшего его дочь от Сиринил из рода Кайненов и самовольно объявил себя орфом — правителем города.
Это случилось почти одновременно с прибытием Аддона Кайнена в Великую Газарру, к трону новой царицы Аммаласуны. Он едва успел принять из ее рук золотой раллоден таленара — верховного военачальника Газарры — и поприсутствовать при обрядах и жертвоприношениях, которые совершали в храмах всех почитаемых в государстве богов.