Искаженные яростью и страхом лица людей, сверкающие в лучах солнца
/кажется, что сами золотые руки светила обагрены кровью и теперь горят алым и голубым./
ножи, укрепленные на бешено вращающихся колесах и рассекающие даже несокрушимые панцири многоруких… фонтаны алой крови, бьющие из обезглавленных тел, что нелепо загребают руками, все еще пытаясь вцепиться в борта колесниц… треск ломающейся древесины и скрежет металла… крики изуродованных людей, тянущих к равнодушному небу обрубки рук… и все это, словно россыпью великолепных самоцветов, покрыто сверкающими ярко-голубыми каплями.
За спиной Руфа раздался страшный грохот — первые каменные снаряды ударили в стены Города.
Там, внизу, жаттероны крошили огромные бираторы и месгенеры — самоходные исполинские луки, а их самих крошили милделины и раллодены. И тем и другим даже в горячке боя было непривычно
/вдруг, вспышками, когда немного прояснялось затуманенное ненавистью, страхом., гневом и болью сознание/ , что топоры и мечи окрашены холодной лазурью.
Руф видит аухкана, пригвожденного к влажной земле длинным и тяжелым копьем, он извивается, пытаясь встать, и в последнем броске дотягивается до низенького человечка в кожаной броне с бронзовыми квадратными бляхами, — чавкающий звук, когда его клешня вонзается в спину солдата, выбивая в плоти глубокую кровавую яму…
пятеро или шестеро человек насели на масаари-нинцае, и один из них остервенело лупит его по черепу бронзовым молотом, у него (человека?) безумное лицо и выкатившиеся глаза давно мертвого существа…
Стены Города медленно, но все же рушились, и маленькие шетширо-циор поползли к проломам, чтобы закрыть их. Но раствору нужно было еще застыть, пусть это и занимало не слишком много времени. Но немного — это если исчислять мерками мирного существования. Если же мерить войной — то неизмеримо долго.
Камни, облитые горючей смесью, словно крохотные солнца врезались в стены, и разрушений становилось все больше, а строителей — все меньше. И они не успевали…
Многочисленный отряд панцирной пехоты зашел с тыла и уже не встретил сопротивления. Руф видел
/ не мог видеть, но все равно кто-то передавал ему каждую подробность этой страшной сцены, словно он обрел десятки глаз, как и его братья/ ,
как люди руками рвут на части мягкое тельце беззащитного шетширо-циор и из черных выпуклых глазок выкатываются мутные слезы — ведь Строители живучи, и умирают они долго и мучительно. Руф рванулся было на помощь, но его отбросили. Пехота наступала отовсюду, сомкнув высокие щиты и ощетинившись длинными мечами…
На вершине холма, воздев к равнодушному небу мощные секиры и совершенные мечи своих конечностей, возвышался Шигауханам — Великий Аухкан, прозванный в Раморе Мстителем.
Он все еще не мог поверить, что мир, в котором он родился и которому подарил столько прекрасных вещей, восстал против него. Он все еще надеялся на то, что бой закончится не так, как в прошлый раз. И пусть даже это сражение будет неизмеримо более кровопролитным и дорого обойдется обоим народам — но большая часть Рамора еще оставалась целой, и все еще могло начаться заново.
Шигауханам верил во вторую попытку…
Но они пришли сражаться с ним — ослепившие Данна, изгнавшие Каббадая и Эрби, уничтожившие кроткого Лафемоса и предавшие великого Аддоная. Они пришли, чтобы взять свое, не считаясь ни с чем.
Им было проще. В отличие от Шигауханама они не любили своих детей и не дорожили ими. Им было безразлично, сколько людей погибнет сегодня в битве у Города-на-Холме, и, даже если обезлюдеет весь мир, они не испытали бы боли.
Огненным смерчем обрушился Ажданиока на своего бессмертного противника, вздыбил землю и пробудил вулканы грозный Тетареоф, послал на твердь земную воды всех морей Улькабал.
Толпы павших некогда воинов гнал против Шигауханама яростный Суфадонекса, и наступал мрачный Ягма, выпивающий жизнь до дна, досуха, и поселяющий в опустевшем сосуде свое детище — Смерть…
А также наступали на холм сотни мелких и злобных божков, порожденных ими, — мороки, кровососы, хищные тени умерших, но неуспокоившихся. ..
Они окружили Шигауханама со всех сторон, но само сражение не успело начаться.
Ибо пролился на землю огненный дождь и исполинская крылатая тень закрыла собою небо.
— Я пришла за вами, — произнес вкрадчивый голос.
И боги Рамора похолодели.
Садраксиюшти…
Килиан старался не отставать от маленького воина на чалом коне, но это было почти невозможно сделать в суматохе сражения.
Грациозные и ловкие твари, щелкавшие челюстями
/щелк — и нет человека, щелк — и еще одна жизнь прервана…/
с невероятной скоростью, пронзавшие насквозь и панцири, и хрупкие тела, косящие серпами, хлещущие бронированными хвостами, наседали на его эстиантов и теснили их от холма, несмотря на то что многоруких было значительно меньше. Но прежде чем людям удавалось убить одного из них, он уносил десятки жизней.
Великолепный прыжок — и многорукий с длинными копьевидными
/руками?/
приземлился в самом центре кольца атакующих. Они кричат, кричат, кричат… вспоротые животы, скользкие внутренности, выпадающие между трясущихся пальцев, полные ужаса и доверия глаза — я же только что был жив… воин хватается за разорванное горло, пытаясь сжать так, чтобы остановить поток крови… шип третьей клешни чудовища, с хрустом вломившийся в низкий лоб под гривой желтых волос… воин с корявым шрамом поперек лица, повисший на обломке собственного копья…
В конце концов Килиану удалось собрать вокруг себя больше сотни эстиантов, и он повел их в атаку на холм. Только что рухнула часть стены, и там суетились какие-то отвратительные личинки исполинского размера. Впрочем, все аухканы поражали людей своей величиной.
Если удастся прорваться в тыл врага, развернуть эстиантов и ударить в спину войскам Руфа Кайнена…
/Он сражался там, на холме, — великолепный и мощный.