Этого г-на Сегуро им навязал Холл. Он был из породы тех американцев, которые едут в Европу путешествовать, а там вдруг начинают страдать от одиночества. Он подружился с ними и уже от них не отставал. Через несколько недель он просил у г-жи Холл руки Вайолет.
— Как? — Уоррена оглушили эти слова. Он чувствовал себя так, будто ему водой заложило уши.
— Да, — сказала г-жа Холл. — У дяди Сегуро небольшой, но солидный банк в Лос-Анджелесе и никаких наследников, кроме Хуана. Его зовут Хуан. Конечно, я сказала Вайолет: подумай, я не хочу навязывать тебе свою волю. И Вайолет оказалась благоразумной. В конце концов девушка создана не только для автомобильных прогулок…
У Уоррена все поплыло перед глазами.
— Летом они поженятся. — Г-жа Холл вздохнула. — Дай-то бог! — добавила она.
В этот момент они подошли к прогулочной палубе. Г-жа Холл вдруг прервала свое словоизвержение и кинулась к дородной, закутанной в меха даме, которая величаво шествовала им навстречу.
— О Маргарет! — воскликнула она, пытаясь обнять даму в мехах.
Уоррен немного подождал, тупо глядя на них, потом, воспользовавшись случаем, повернулся и пошел прочь, довольный, что удалось улизнуть. Он чувствовал дрожь в ногах.
Летом они поженятся! Как же это?..
Десять часов утра. Как и всегда, профессор Райфенберг пришел на занятия точно, минута в минуту. Салон г-жи Кёнигсгартен был пуст. Райфенберг разложил на рояле ноты, затем очень тихо, так что звуки едва долетали через тонкую дверь в спальню г-жи Кёнигсгартен, заиграл одну из своих знаменитых прелюдий. У него было непревзойденное пиано. Казалось, откуда-то издалека доносятся веселые крики детей, играющих на школьном дворе. Тон маленького кабинетного рояля понравился ему, и лицо профессора засияло от удовольствия. Тут он услышал за стеной звонкий голос Евы, она окликнула его.
— Доброе утро, это я, — отозвался он.
Ева попросила еще минуточку подождать.
— У меня есть время, я не сбегу, Ева!
Добродушно посмеиваясь, он стал с любопытством разглядывать цветы в салоне. Все идет своим чередом, мужчины все еще влюбляются и присылают цветы. Он задумался. Иногда ему казалось, что он живет уже тысячу лет.
Вошла Ева. На ней был костюм для прогулки. Обычно она выходила на занятия в утреннем пеньюаре, часто прямо из ванной комнаты, пахнущая эссенциями, с еще влажными волосами.
— Да, я уже одета, хочу выйти на палубу, — сказала она, отвечая на вопросительный взгляд Райфенберга.
— На палубу? — переспросил Райфенберг, и рот его открылся от безмерного удивления, словно Ева собиралась сделать какую-то явную бессмыслицу. — Как это — на палубу? — Он тряхнул головой и громко расхохотался. — Сперва мы часок поработаем, и у тебя останется еще достаточно времени, чтобы погулять на солнышке, — сказал он и взялся за ноты.
Ева подошла ближе и умоляюще протянула к нему руки.
— Ах, пожалуйста, милый, хороший, только не сегодня! — упрашивала она. — Я приехала из Брюсселя смертельно усталая. Я истосковалась по свежему воздуху. Уже много месяцев я не спала так хорошо, как этой ночью. Нет, каким ты иногда умеешь быть несносным! — Иссиня-серые лучистые глаза смотрели на него с мольбой.
Райфенберг трагически наморщил лоб и склонил перед Евой голову. Его долг быть неумолимо строгим. Если Ева не будет работать, к ней снова вернутся все ее прежние недостатки, сырой звук, подозрительные вибрации, которые только он один и слышит. Стоит им неделю не работать, и она возвращается к нему дикаркой, так что он просто в отчаяние приходит.
— Мы ведь четыре дня не работали, Ева, — сказал он озабоченно, все еще трагически морща лоб. — Ты, вероятно, забыла, что сегодня вечером поешь? — В его маленьких сощуренных глазах таились упрек и предостережение.
Ева рассмеялась. Ах, эти несколько песен она и во сне споет, и ему это прекрасно известно.
— Вот как? — Райфенберг покачал головой. — В этом я вовсе не уверен, — ответил он с иронической усмешкой.
— Есть же на свете такие жестокие тираны! — воскликнула Ева.
Теперь у Райфенберга действительно был несчастный вид. Он примирительно кивнул.
— Ну ладно, — произнес он глухим голосом, в котором чувствовалась горечь, — хотя я с трудом нахожу этому оправдание, с большим трудом! — Он в раздумье вытащил из кармана часы. — Никаких возражений, пожалуйста, никаких возражений, Ева! И прошу быть точной. — Он ушел, недовольный.
— Ты злишься на меня, Пеппи? — шаловливо крикнула ему вдогонку Ева.
Райфенберг тиранил ее, порой она его даже ненавидела. Он тиранил ее во имя искусства и ничуть этого не скрывал, ее личность при этом вообще не играла никакой роли. Время от времени между ними происходили бурные сцены.