Сперва он не поверил своим глазам. Опустил веки, затем проверил себя: опять их поднял. Нет сомнения, Ева здесь, она улыбается. Его сознание было еще затуманено снотворным, однако не настолько, чтоб не понять: возле его кровати действительно сидит живая Ева. Он даже явственно ощутил запах ландышей на ее груди.
Он лежал в своей каюте, четко различал в ней все предметы, так почему бы Еве и впрямь не быть Евой? Правда, сегодня она приняла его несколько сдержанно, однако очень старалась не показать, что он стал ей чужим и безразличным. Но почему она вдруг пришла к нему?
Много, много лет, может, целых сто лет назад, она, как сейчас, сидела у его постели, когда ему нездоровилось. Он вспомнил, как трогательно она о нем заботилась. Одновременно ему представилось, как ухаживала за ним его дочь Грета, когда, простудившись, он слег в постель. Не двигаясь, сидела она на стуле, с книгой на коленях, но стоило ему шевельнуться, и она тут же вскакивала, готовая выполнить любое его желание.
Грета и Ева — как схожи были они между собой! У обеих голова узкая, продолговатая, упрямо вздернутая верхняя губа, высокий, своенравный лоб, темные глаза, — правда, разные по цвету. Та, что Сейчас сидит у его кровати, — тоже Грета, только взрослая. Сколько лет уже не испытывал он такого блаженного ощущения счастья: Грета и Ева — обе были с ним. Кинский опять закрыл глаза. Его веки трепетали.
Ева приоткрыла рот — точно так же, как это было во сне, когда она у буфета повернулась к нему, — и, все шире, шире улыбаясь, сказала:
— Феликс! Это я.
Кинский поднял глаза.
— Да, я вижу, — ответил он. — Спасибо, Ева, как ты добра ко мне.
Он ощупью нашел ее руку, лежавшую на коленях. Ева почувствовала, что рука у него холодна, как лед, и взяла ее в свои ладони, чтобы согреть.
— Тебе лучше, Феликс? — спросила она.
— Да, то был всего лишь легкий приступ морской болезни, — ответил он, и его голос зазвучал живее, словно он только сейчас наконец очнулся. Ощутив, как теплы и гладки ее руки, он смущенно покраснел и попытался встать. Но Ева попросила его полежать еще немного. Она внимательно в него всмотрелась и недовольно покачала головой.
— Ты плохо выглядишь, Феликс. Видно, слишком много работаешь? Мало о себе заботишься? Не вовремя ешь? Ах, я же тебя знаю! — В ее голосе слышалась теплота и сердечность. Кинскому было даже приятно слышать ее упреки.
Он сознался, что иной раз грешит этим.
Может, и затворническая жизнь под Зальцбургом вредна для него? Ему бы следовало побольше бывать среди людей. Право, люди не так уж плохи, как он о них думает. Завтра она познакомит его с несколькими своими друзьями, они могут оказаться ему очень полезными в Штатах, если это для него имеет какое-то значение.
— У тебя завтра найдется время поужинать со мной?
— Конечно, Ева. Спасибо. Спасибо тебе.
Они помолчали.
Кинский лежал, не шевелясь и задумчиво глядя в пространство. На щеках у него снова выступил легкий румянец. Да, сейчас он слышал подлинный голос Евы; это был уже не тот светский тон, каким она говорила сегодня утром. В нем вновь вспыхнула безумная надежда.
От волнения у него пересохло во рту, он отхлебнул глоток воды и сказал:
— Ева, нынче днем мы лишь бегло коснулись наших дел. И вообще я был в таком состоянии, что почти не помню, о чем шла речь. Хорошо, что ты пришла: я успокоился, отдохнул и думаю, что нам с тобой есть о чем поговорить.
Ева кивнула.
— Прежде всего о Грете, — сказал он и взглянул на нее.
— Да, конечно, Грета — это главное! — подтвердила Ева.
Кинский приподнялся на постели.
— Главное — это Грета! — повторил он.
День и ночь он думает о ней. Грета — умное, гордое дитя. Она всегда весела или, по крайней мере, притворяется веселой, однако он обнаружил, что девочка весь год жила одной мыслью: провести каникулы у матери. Кинский помолчал, горестно наморщив лоб. О, заботы девочки отнюдь не остались скрытыми от него, он понимал, что нужно как-то изменить положение.