Филипп сообщил, что Гарденер вчера обратился к бастующим с посланием, в котором заклинал их потерпеть до его возвращения. Он поручил директору Хольцману спуститься в шахту, занятую бастующими. Но те никаких посланий и слушать не стали и забросали Хольцмана камнями, тяжело его ранив. На это Хольцман ответил ультиматумом, объявив, что дает им двенадцать часов на размышление, после чего выключит вентиляцию.
— Вентиляцию?
Филипп объяснил, что Хольцман угрожал прекратить доступ воздуха в шахту, так что бастующим, если они не хотят погибнуть от удушья, придется подняться на поверхность.
— А, теперь я понял. Да, да, вентиляция! Простите, я не совсем еще очнулся от сна.
— Телеграмму об этом мы получили в двенадцать часов, — продолжал Филипп, идя за доктором Кареллом по коридору. — Она-то и явилась причиной ужасного волнения мистера Гарденера. Он счел ультиматум Хольцмана крайне необдуманным и вызывающим. «Они подожгут шахту!» — кричал он. Он просто неистовствовал. И, конечно, дело кончилось приступом.
— Благодарю вас, мистер Филипп, теперь картина для меня более ясна, — сказал доктор.
Он оставался у Гарденера до четырех часов. Вскоре после четырех он, совершенно измученный, лег спать. И тут стук в дверь опять поднял его с постели. Смертельно усталый, он, шатаясь, двинулся к умывальнику.
— Вы говорите, к его превосходительству господину Лейкосу?
— Да, к его превосходительству господину Лейкосу.
Как одурманенный, брел он, шаркая туфлями, рядом со стюардом. Он еле держался на ногах и, чтобы не заснуть, закурил сигарету.
— Его превосходительство господин Лейкос? Он министр где-то на Балканах, не так ли? Едет со своей племянницей, очаровательной особой?
Стюард покачал головой: на этот счет у него нет никаких сведений.
Доктора Каррела познабливало. Жутким казался ему сейчас этот ночной спящий пароход, по которому они шли. Горело всего несколько ламп. Кое-где смутно поблескивали зеркала. Право, в этот час пароход походил на заколдованный замок, покинутый людьми. Лишь изредка попадался кто-либо из ночных стюардов или пожарных, охранявших сон пассажиров.
Проходя оранжереей, доктор Каррел был вынужден на минуту присесть.
— Вы чересчур торопитесь, мой друг, — сказал он стюарду. — О, вы, вероятно, боитесь, что мы придем слишком поздно? Но вы себе не представляете, до чего вынослив человек! Конечно, иной раз смерть не ждет — раз-два, и Стикс уже переплыт! — Он засмеялся, и эхо, отразившись от стеклянного купола зимнего сада, так жутко исказило его смех, что он вздрогнул. «Настоящий корабль призраков!» — подумал он. — Пошли!
Его превосходительство Лейкос приветствовал врача, важно вздернув бородку. Он сидел на кровати, облаченный в свою кокетливую бело-розовую пижаму. Каюта была ярко освещена: горели все лампы.
— Я бесконечно сожалею, что нарушил ваш покой, — заговорил Лейкос на своем трескучем французском языке. — Сон — это самое святое, он почти столь же свят, как и смерть. Но что делать? Дух наш возвышен, но тело — всего лишь жалкая материя.
«Явно тяжелый случай! — подумал доктор Карелл. — Этот тщеславный, болтливый старец бредит в лихорадке».
— Боюсь, — продолжал Лейкос, тряся седой бородой, — что больной орган моего бренного тела опять взбунтовался. Бунт материи против духа! Я имею в виду, — он стыдливо понизил голос, — слепую кишку… Орган, который и не орган вовсе…
Врач и в самом деле установил острое воспаление слепой кишки.
— Я пришлю из аптеки пузырь со льдом. В течение нескольких часов мы будем класть лед, затем я опять навещу вас. Так вы говорите, что эти боли бывали у вас и раньше? Может, и на этот раз удастся их снять. Но как бы там ни было, необходима операция, в этом нет никакого сомнения. Прислать вам сиделку, ваше превосходительство, или у вас здесь есть кто-либо, кто мог бы ухаживать за вами?
Взгляд Лейкоса потух: казалось, он ничего не понимал.
— Если мне не изменяет память, ваше превосходительство, с вами едет племянница?
— Да, да! — Лейкос опустил глаза. — Мадемуазель Жоржетта Адонар, актриса театра Комеди Франсез в Париже… — Но когда врач хотел что-то сказать, старик мгновенно приложил палец к губам, указав на дверь соседней каюты. — Да, — тихо повторил он. — Она была на балу. Конечно, почему бы ей и не пойти на бал? Elle est jeune![33] Вернувшись, она всю ночь ухаживала за мной, хотя сама с ног валилась от усталости. Это доброе, трогательно доброе дитя. Только четверть часа назад я, наконец, заставил ее прилечь.