Отлежавшись немного, я вспомнил про диспетчерскую порта и помчался туда. Меня пропустили.
— Не дрейфь, — сказал седоватый диспетчер с худым землистым лицом. — Спасатель вышел, со мной на связи. Найдем.
— Прошел входной Варзовский буй, — сообщил спасатель через несколько минут.
— Будешь мотаться, западнее мыса Зюк не ходи, — посоветовал диспетчер. — Тут один из членов этой экспедиции подошел. Ищи где-то около точки сорок пять градусов тридцать минут северной и тридцать шесть с половиной — восточной.
— Вас понял, — согласился спасатель. — Сорок пять и пять — северной и тридцать шесть и пять — восточной.
— К весту от Зюка пусть не ходит, — подтвердил я. — Линия сноса — по норд-осту. Гарбия работает.
— Гарбия-широккада, — уточнил диспетчер.
Я собрался было пристроиться на стуле, но диспетчер хмуро глянул на меня, чиркнул что-то на листке, вырвал его из настольного блокнота и протянул мне.
— Номер телефона по городской АТС. Постарайся звонить реже. У меня много работы. До свидания.
— До свидания.
Я долго еще бродил вдоль железной решетки портового забора, около проходной, смотрел на мутные огни далеких буев и думал о том, как отвратительно готовят в столовой нашего училища.
Я ходил и ходил по улице взад-вперед, но вскоре пошел дождь, ветер стал утихать, и я побрел домой, сжимая в кармане бумажку с номером телефона.
Когда я позвонил в четвертый раз, диспетчер прокричал:
— У меня два наших сухогруза на подходе, итальянец ждет лоцмана, пассажир из Жданова путается под ногами, вклинивается в связь да ты еще меня задурил. До шести утра не звони, отвечать не буду: это приказ. Пока обстановка без изменений. Темно. Сильно ограничена видимость. Если до рассвета не найдем, вызову вертолеты. Привет.
Тягостно тянулась подступающая ночь. Я не раздевался и то заходил во времянку, то выходил во двор. У Изабеллы Станиславовны матово светилось окно — она всегда спит при ночной лампе. А может, тетушка тоже не спала? Молилась? Полная луна мчалась над тучами, иногда врезаясь в их рыхлый сумрак, и тогда ярче светили уличные фонари. Что-то монотонно звякало о водосточную трубу: я подошел, присмотрелся. Оказался рваный женский поясок с пряжкой. Я почему-то со страхом отцепил его палкой — он показался мне похожим на Наташин.
Наконец я не выдержал: странная мысль пришла мне в голову. Я взял фонарик, открыл сарай, нашел сверток с раковиной, развернул его, принес рапану, положил на подоконник, разделся, выключил свет, лег в постель и стал смотреть на раковину. Мне было холодно, и я слегка дрожал.
Когда я уже отчаялся, рапана посветлела, и я увидел еле различимые линии лба, носа, излом губ.
— Ах, Наташа, Наташа, — шептал я, глядя на заголубевшую рапану: мне показалось, что вздрогнули веки в темных глазницах и еще ниже опустились уголки губ. — Ах, Наташа, Наташа, что я натворил!
Вскоре на дворе зашумел дождь, будто морской накат, я шагнул в воду и остановился. Ялик не догнать — его уносит быстрее. Я глянул на несущиеся низом тучи: баллов восемь, не меньше. Но если у меня и хватит сил на этот гигантский рывок, чем я помогу? В безвесельной лодке я стану мертвым балластом: увеличу осадку, и только.
На мгновение я вспомнил Назара Андреича, преподавателя морского дела: "Хорошая морская практика подтверждает, что решение должно быть быстрым, решительным и бесповоротным. А уж правильно ли оно — подскажет судьба".
Я поплыл.
Когда прибрежное мелководье осталось позади, ветер заработал на просторе в полную силу и погнал высокую пенную волну. Плыть стало тяжело. Хорошо использовать накатную волну, когда плывешь к берегу: чем ближе желтеющая вдали полоска, тем накат становится круче, волна вроде бы убыстряет бег, иногда приходится даже слегка отрабатывать назад, чтобы не свалиться почти отвесно с гребня. Плыть по волне, бегущей в открытое море, оказалось тяжело и тоскливо.
Когда я взлетал, распластавшись, на довольно уклонистые вершины и пошевеливал кистями и ступнями, будто рыба плавниками, я успевал иногда увидеть то кренящийся ялик, то лишь головы и плечи Грини и Наташи, — когда лодка падала между волнами. Мне казалось, что ялик все оседает и оседает: вычерпывать воду было нечем, я знал об этом.
Несколько раз я оглядывался: берег уплывал назад.
— Наташа! — закричал наконец я.
Они услышали. Гриня вскочил и радостно замахал руками. Ялик накренился, вал, прокатившись, шлепнул его под мокрое пузо. Гриня вскрикнул, и я упал с гребня волны к подошве. Когда я снова увидел море, ялик плыл на уклоне волны кверху килем, и Гриня лежал на днище, обхватив его могучими руками и ногами. На блестящем от солнца просмоленном днище он был похож на голую черепаху, которая вылезла и оседлала собственный панцирь.