— Можно я тебя поцелую? — тихо спросил я.
— Нет-нет, — воскликнула Наташа. — Это плохая примета. Я ведь покойница.
— Мне все равно, — прошептал я, наклоняясь. — Плевал я на приметы. Я люблю тебя, и плевать мне на все.
Наташа опустила глаза.
— Тогда поцелуй, — согласилась она.
Я трепетно сглотнул набежавшую слюну и наклонился к Наташе: она закрыла глаза. Губы были у нее прохладными и пахли сырым ветром. Я поцеловал ее еще раз.
Осетренок подплыл совсем близко, любопытно уставился на нас и проговорил звонким голосом:
— Ну и ну… Неприлично. А еще люди.
Я показал ему кулак, осетренок презрительно ухмыльнулся и удрал.
— Домик бы сначала построили, — крикнул он издали, — а потом уж целовались. Где будете детей выводить?
— Ты пошла бы за меня замуж? — спросил я.
— Пошла бы. Жаль, ты не сказал об этом раньше.
— Я писал о тебе стихи.
— Ой? — воскликнула Наташа, поднялась, села на песок и обхватила колени руками: точь-в-точь Аленушка на берегу пруда. — Как жаль, что я не знала. Прочти что-нибудь.
Вечерело. Ветер на поверхности утих. Со дна вечернее небо казалось светлее, чем на земле, но звезды виделись большими и яркими. Далеко из-за кубанского берега выплывала луна. Синим-синим виделся вечер, окутывающий землю и море.
— Вдруг одинокими ночами
В каком-то странном полусне,
— начал я, сорвал водоросль-травинку, растущую около моего камня, и стал покусывать ее: я еще стеснялся первого признания в любви, —
Девчонка с синими очами
Во сне являться стала мне.
Лишь только синий-синий вечер
Уйдет в свое небытие,
Под снежный скрип и снежный ветер
Я начинаю ждать ее.
— Меня? — едва слышно спросила Наташа.
— Да, — так же тихо ответил я. —
Она приходит и ломает
Сосульки с водосточных труб,
Игриво варежки снимает,
И синий пар струится с губ.
И ручкой белой и желанной
Все что-то пишет на окне,
С улыбкой ищущей и странной
Все хочет заглянуть ко мне.
— Как жаль, что ты не прочитал мне об этом раньше.
— Я боялся, — сознался я.
— Трусишка, — ласково сказала она. — Читай.
Я прикрыл глаза и увидел времянку, Изабеллу Станиславовну, старый сумах и вечерний снег, падающий хлопьями. Это стихотворение я написал, когда прошлой зимой Наташа стала ходить на занятия к тетушке.
Слежу за ней я до полночи,
Стою у шторы, чуть дыша.
И в чем-то так признаться хочет
И так пугается душа.
— Пугается душа, — повторил я и быстро глянул на Наташу.
Наташа понимающе кивнула.
— Девчонка тоже знает что-то,
— в последнем четверостишие я оставил себе место для крохотной надежды. —
И тоже хочет встречи, но…
Всю ночь скрипит крыльцо, и кто-то
Порой слегка стучит в окно.
— Я стучу? — спросила Наташа.
— Ты.
— А я тоже кого-то ждала, — созналась Наташа. — Жаль, что ты не сказал об этом раньше. Если бы ты прочитал мне эти стихи раньше, я, может быть, не утонула бы. Трусишка, — она вздохнула.
— Прости, — прошептал я и наклонился к Наташе. — Я люблю тебя.
— Прости и ты меня.
— Домик сначала постройте, — звонко закричал осетренок: он, оказывается, спрятался за камни и подслушивал. — Ни стыда, ни совести.
Старый судак испуганно прошептал:
— Да черт с ними, пусть целуются. У них все сикось-накось: сначала целуются и рожают, а потом домик начинают строить. Нерыбь, она нерыбь и есть.
— Эва, — осетренок поплыл, испуганно оглядываясь на нас: еще, мол, запузырят камнем вдогонку, от нерыби все можно ждать.
— А Гриня тебе что говорил? — хмуро спросил я.
Наташа засмеялась, вытерла скомканной в руке зеленой косынкой слезинки, еще оставшиеся на ресницах, и повязала косынку на шею.
— Я провожала Изабеллу Станиславовну, а он, оказывается, поджидал нас на углу. Подошел и говорит: "Бонжур, мадемуазель". Тетушка твоя обиделась и поучает: "Первыми здороваются со старшими". А он растерялся и говорит: "Пардон. Бонжур, мадам". Мы так смеялись над его произношением.
— И все? — недоверчиво спросил я.
— И все, — ответила Наташа и вздохнула. — А потом каждый вечер мы гуляли.
— И все? — опять спросил я.
— И все, — ответила она тихо. — Больше ничего не было.
— И за это ты его любишь?
— Да, — она заплакала. — Ты же ничего мне не говорил? Не говорил. И никто не говорил. А он сказал.
— Он трус! — закричал я.
— Нет, — обиженно возразила она. — Он просто боится утонуть.