Петька шагнул вперед и вместо дзюдоистской подсечки хряпнул Гриню кулаком в глаз. Гриня отскочил, засмеялся и сказал:
— Вот теперь точно не возьмут на работу, скажут, еще и баклан.
— Кто, кто? — спросил Петька и снова шагнул.
— Баклан. Хулиган, значит, — миролюбиво пояснил Гриня и предупредил: — Только не подходи: я ударом березу переламываю. Честное слово, на спор перебивал. Вот такую, — он показал какую. Петька остановился.
— Мы с Марком на днях первый курс ГПТУ окончили, на матросов-рулевых учимся. А сейчас на рапанах зарабатываем. Клад, это мы так, в свободное время. У нас дорога — открытый океан, не твои вонючие душевые. Пошли, Апостол.
Такая была у меня кличка: Апостол. Это все из-за тетушки.
У Петьки всю жизнь неважно было с русским, историей и английским, я терпеть не мог всякие математические закорючки, и как парни взрослые мы прекрасно понимали, что люди мы никудышные и нам одна дорога — в открытый океан. После восьмилетки пошли в ГПТУ.
— После восьмилетки у всех впереди — открытый океан, — усмехнулся Гриня нам вслед. — А к двадцати двум, глядишь, и вонючей душевой рады.
Мы остановились. Ну никак не могли мы уйти, что-то нам мешало. Петька тоже тоскливо смотрел на меня и ежился.
— Ладно, — сказал вдруг он. — Айда, дам я тебе батюшкины брюки. Старенькие, правда, но как раз по тебе. Да и рубашонку подыщу. На первых порах у Апостола во времянке поночуешь. У него тетка — действительно святая. Но ежели что, — он посмотрел на меня, я кивнул. — Ежели что… Я тебе не зря брючата папашины дарю. Он у меня однажды на мясокомбинате за бутылку водки быка кулаком в лоб убил: весь город знает. Он хоть и запойный, а… — но что "а", Петька не договорил: была у него такая странная манера — недоговаривать вроде бы и так все понятно, очень его учителя за это не любили. — Идешь?
— Я быка не убивал, но и единой спички ни у кого не украл, — сказал Гриня, и мы пошли.
У тетушки моей Изабеллы Станиславовны в свое время все было надломлено: нога, позвоночник, затылочная кость черепной коробки, психика и, конечно, судьба.
Отца ее, моего деда, расстреляли не то в ежовщину, не то попозже — не знаю точно за что: кажется, "за преступную связь с Тухачевским". Изабелла Станиславовна уверяла меня, что выражение "ежовы рукавицы" происходит от фамилии Ежов. Я ей уж и Даля под нос совал — не помогает. Матушка моя была помладше, та легче оправилась. Даже музыкалку потом окончила. А тетушка уже в балетной студии училась, и со студией пришлось расстаться. Но тут встретила она хорошего человека, Бориса Львовича, портного, и не просто портного, а мастера, хоть тот и был почти глухой, и он увез тетушку из Москвы в Крым.
Казалось бы, чего может бояться человек-мастер? Пусть умирают императоры и гибнут инопланетные цивилизации, пусть философы выбивают друг другу зубы в теоретических спорах, как это делали в средние века теологи, пусть… Человек-мастер нигде не пропадет. Если он умеет шить пиджак или сапоги так, что о его работе скажут — искусство! — чего ему бояться? Его искусство пригодится во все времена и всем народам. Ан нет!
Все это оказалось лишь теоретическими выкладками. Практика указала на другое.
У Бориса Львовича был маленький домик в Керчи в три комнатки и садик-дворик: вот этот самый, где сейчас растет деревце миндаля, сумах, который в народе называют вонючкой, несколько вишен и восемнадцать корней "изабеллы". Тетушка рассказывала, что Борис Львович посадил именно этот сорт винограда в честь ее имени, а она омолаживает виноградник только этим сортом — в память о нем.
Когда немцы заняли Керчь, они собрали всех евреев во дворе тюрьмы якобы для регистрации и отправки специалистов в Германию: приказали даже явиться вымытыми и с вещичками. Тетушка моя тоже явилась с вещичками, но немецкий капитан повертел в руках документы, внимательно посмотрел на нее, усмехнулся и велел выйти из строя, вернее, из толпы. Тетушка упала на колени и заговорила с ним по-немецки, по-польски, по-французски… но больше по-немецки: капитан молчал и думал. Довод был веский — тетушка клялась честью польской шляхтички, что Борис Львович — портной-художник, портной-мастер. Наконец немец усмехнулся и сказал, что не пристало польской красавице-шляхтичке стоять на коленях перед мужчиной, пусть даже это и ариец, немецкий офицер.