– Кстати, почему ты не хочешь носить линзы? – спросила Сибел.
– Не хочу, это долго объяснять. Мне нравятся мои очки и я в очках. Слушай, а у этой девушки, когда ты ее видела, какого были цвета глаза, не заметила?
– Нет, в подъезде же не так светло. А что? Думаешь, тебя спросят?
– На той фотографии она в линзах, это не ее цвет. Вот я и подумала, какие у нее глаза на самом деле.
– Это тебе полицейский сказал? Я же говорю, он тобой заинтересовался. С чего бы ему откровенничать и оставлять тебе телефон?
– Просто мне на фото что-то показалось знакомым, и он это заметил.
– Что же там знакомого? Там же ничего нет, кроме девушки и бугенвиллии, на этом фото!
– Не знаю. Наверное, показалось.
– Но ты позвонишь полицейскому, да? Пожалуйста, Ай!
– Позвоню. Хотя все это мне не нравится. Плохо склеивается. Аптекарша может вспомнить, что в начале седьмого ты была в аптеке, и тебя все равно спросят, видела ли ты девушку. Кто-то мог видеть, что я вернулась около пяти, а не в шесть десять. Не люблю я врать!
– Аптекарша не может помнить время с точностью до минуты. Скажу, что не видела ее, и все. Ее же там и правда через пять минут уже не было!
– Вот! – сообразила вдруг Айше. – Мы же утаиваем половину информации! Скажем, что я пришла и девушку увидела. В шесть десять. А как сообщить, что в шесть пятнадцать-семнадцать ее там уже не было? Может, это тоже важно, мы же не знаем.
– Тогда давай сделаем так: ты говоришь, что пришла около пяти, а в шесть десять выходила в аптеку.
– Аптекарша скажет, что она меня не видела. Я в нашу аптеку почти не хожу. Мы с тобой, Си, так запутаемся, что нас потом ни один адвокат не спасет. Вдруг они что-нибудь серьезное расследуют, а тут мы с нашим дилетантским враньем!
Айше уже надевала пиджак и радовалась, что этот нелепый разговор вот-вот закончится. Сибел стояла рядом, ловко держа на одной руке дочку, и выглядела очень расстроенной.
– Но что же мне делать, Ай? Я не могу позвонить, мне мир в семье дороже всего. Рисковать я не буду. Но я же измучаюсь! Ты сама только что сказала: вдруг они что-нибудь серьезное расследуют? И я уверена, что наше молчание будет хуже любого вранья.
«Молчание, – проносилось в голове Айше, – «Молчание ягнят»! Ягненочек Сибел боится каннибала Мехмета. Ну уж я-то не ягненок. Я сама придумаю, что сказать. А если…»
– А если, – сказала она вслух, – позвонить и рассказать все как есть, но с одной оговоркой: чтобы тебя не заставляли официально давать показания. Я сама позвоню этому полицейскому и все ему объясню, хочешь? Он… мне показалось, он неглупый и приятный, доброжелательный такой.
– И твой приятный и доброжелательный все равно захочет получить сведения из первых рук. Ты просто не хочешь мне помочь и ищешь отговорки! – в голосе Сибел послышались чуть ли не истерические нотки.
– Сибел, милая, я опоздаю на автобус. И… и знаешь, давай сделаем так: ты ни во что не вмешивайся и ничего не говори, а я что-нибудь придумаю. Ладно? Только не расстраивайся из-за ерунды. Обещаю тебе: я все сделаю!
И, быстро чмокнув подругу в щеку и потрепав по головке малышку, она распахнула дверь и застучала каблучками по лестнице.
Сидя в школьном автобусе, она погрузилась в размышления. Что теперь делать? Сибел, по-видимому, на грани депрессии или нервного срыва, но эта история с девушкой тут скорее всего ни при чем. Просто Сибел взвалила на себя непосильное бремя: трое детей, хозяйство, которое она старается вести идеально, муж, которому она хочет нравиться и угождать, работа мужа, которую она всю, кажется, делает сама. Интересно, она когда-нибудь спит?
В истории с девушкой Айше было ясно одно: до полиции надо довести то, что известно Сибел. Вдруг это важно? Айше снова задумалась, почему этой девицей занимается полиция. Обязательно спрошу! Вряд ли она преступница, хотя разве можно по внешнему виду отличить преступника от нормального человека? Но девушка казалась милой и какой-то беззащитной, такие чаще бывают жертвами – если не преступления, то обмана или жестокого обращения.
Айше не была поклонницей теории виктимности и не считала, что поведение жертвы само провоцирует преступление. Её возмущали высказывания, что девушка, надевшая мини-юбку, сама виновата в совершенном изнасиловании. Напротив, Айше была склонна почти всегда становиться на сторону женщин, а мужчин считать виноватыми во всем. Ей самой уже начинало казаться, что ее феминизм стал граничить с мужененавистничеством. И граница между ними становится все более размытой и неясной. Но что же делать, если вокруг она видит только примеры мужского шовинизма? Причем если в расистских взглядах открыто признаваться неловко, то о неравенстве мужчин и женщин спокойно заявляет каждый второй.