Иногда я ловил себя на том, что всю ночь писал вместо «Чарли Карпентер» «Фи Бандольер».
Все это должно было быть довольно приятно, и в основном так оно и было. Но даже в те часы, когда я был поглощен работой, когда действовал подобно медиуму, какая-то часть моего сознания находилась на пике эмоций. Когда я заканчивал печатать, пальцы мои дрожали – даже на руке, закатанной в гипс. Я входил в детство Филдинга Бандольера, а там царили мрак и ужас. Но не все неприятности приходили от того, что я писал.
В периоды недолгого сна мне снилось, что я снова служу в похоронной команде и погружаю пальцы в разложившуюся плоть трупов. Я снова видел костлявого вьетконговца, который медленно поднимал винтовку и вышибал из меня мозги. Я подрывался на мине и превращался в красную дымку, как Бобби Суэтт. Я шел по поляне, так плотно выложенной трупами, что приходилось наступать на них. Я смотрел вниз и видел розовые кишки, торчащие из моего живота, и падал, осознав, что пришла моя смерть. Пол Фонтейн вставал на каталке с револьвером в руке и говорил: «колокол!», а потом разносил пулей мою грудь.
В течение двадцати лет я работал в основном днем. Но после того, как я разучился спать по ночам и стал вырубаться днем, эти часы стали абсолютно бесполезными. То, что я писал днем, получалось вымученным и бездушным. Я не мог спать, я не мог писать. Поэтому я клал блокнот в задний карман брюк и отправлялся на прогулку.
Я бродил по Сохо. Я проходил, не замечая ничего вокруг, мимо Вашингтон-сквер. Я впадал в забытье в книжном магазине «Три жизни» и приходил в себя в «Букс энд компани» на расстоянии нескольких миль. Время от времени я записывал в блокнот какое-то малозначительное происшествие, но большей частью я находился все это время в Миллхейвене. Люди, которых я не видел никогда раньше, превращались в Тома Пасмора и Джона Рэнсома. Бесцветные глаза и красная физиономия Росса Маккендлесса высовывались из окна проезжавшего автобуса. Я шел квартал за кварталом по Ливермор-авеню, пока не видел перед собой вывеску «Белой лошади» и не понимал, что нахожусь на Гудзон-стрит.
Примерно в семь часов во время одной из таких прогулок, которая оказалась последней, я зашел в винный магазин и купил бутылку водки. Если мне требовалось забыться, то я знал, как это сделать, Я принес водку домой в пластиковом пакете, поставил на кухонную полку и стал внимательно смотреть на бутылку. Затем я долго бродил по квартире, обливаясь потом. Потом быстро прошел в кухню, сорвал с бутылки крышку и вылил ее содержимое в раковину.
Как только последняя капля исчезла в сливе, я спустился вниз пообедать и сообщил всем, что чувствую себя сегодня гораздо лучше, вот только со сном у меня не очень хорошо. Я заставил себя съесть по крайней мере половину того, что лежало на моей тарелке, и выпил три бутылки минеральной воды. Мэгги Ла вышла из кухни, посмотрела на меня внимательным долгим взглядом и уселась напротив за столом.
– С тобой что-то не в порядке, – сказала она. – Что происходит?
Я сказал, что сам толком не знаю.
– Иногда я слышу, как ты ходишь по ночам. Ты не можешь спать?
– Вот именно.
– Тебе надо сходить на встречу ветеранов. Может быть, это поможет.
– Ветераны Миллхейвена не устраивают встреч, – я сказал Мэгги, что не стоит обо мне беспокоиться.
Она пробормотала что-то о терапии, встала, поцеловала меня в макушку и снова оставила одного.
Вернувшись к себе наверх, я проверил замки – после возвращения я делал это по нескольку раз в день, – принял душ, надел чистую одежду, сел за стол и включил компьютер. Увидев, что руки снова трясутся, я вспомнил слова Мэгги. Но и сейчас это было для меня так же неприемлемо, как во время нашей беседы. Несколько лет назад я ходил на собрание группы ветеранов, но те, кто там собрался, казалось, воевали совсем на другой войне. Что же касается терапии – уж лучше сразу электрошок. Я постарался погрузиться в мир работы и поймал себя на том, что даже не помню последних написанных слов. Я загрузил последнюю главу, передвинулся вниз, к тому месту, на котором закончил. И ночное чудо свершилось вновь – я провалился в "глотку своего романа.