Нас человек пятьдесят. Мы собрались на лугу, разожгли костер, уселись в кружок и поем, рассуждаем, разговариваем. Огонь пылает яркий, веселый, и хочется на нем что-нибудь зажарить. Но у нас нет ни гроша, а вокруг, как назло, никакой живности. В этих местах встречаются люди, скрывающие под засаленными пиджаками миллиарды, но мы сидим без денег. Правда, у нас есть почти все остальное: молодость, веселье, женщины, деревья, луна, звезды, гитара, сверчки, — только еды никакой.
Один из рабочих вдруг в шутку завыл: «У-у-у-у-у-у-у-у!» — и тут же все остальные, включая меня, подхватили: «У-у-у-у-у-у-у-у!», «У-у-у-у-у-у-у-у!» Мы выли и выли, словно волки или упыри. Потом кто-то крикнул: «Ну хватит, а то ребенка разбудите да напугаете!»
Я чувствовал себя разбитым, как никогда. Время тянулось бесконечно долго. Восемь бесконечных часов работы. Не могу же я каждый день, например, по восемь часов кряду есть, по восемь часов заниматься любовью, по восемь часов развлекаться. А здесь приходится по восемь долгих часов работать.
Встретил недавно своего двоюродного брата, он работает врачом. Делает деньги, и такой стал важный: я для него что ноль без палочки. Он и здоровается со мной сквозь зубы. Я ему: ну что, много денег наварил? А он в ответ: мол, долго учился и благодарит отца, который возил его в школу на телеге. У моего отца телеги не было.
Сегодня под навесом у заводских ворот я ждал автобуса на Бари. Лил дождь. Видели бы вы, что вытворяли эти автомобили! Гоняли как на пожар, делали смертельные обгоны — и все для того, чтобы поспорить, кто быстрее… У ног моих лужица, передо мной ковер маков, позади — слепящая зелень лугов.
Нам неохота было ходить в столовую по длинной асфальтовой аллее, и мы протопали тропинку напрямик через газон. Тропинка эта приводит в бешенство садовников. Чего только они ни делали, чтобы отбить у нас охоту пользоваться ею: насажали каких-то колючек, кактусов, крапивы, — все без толку, мы продолжаем ходить напрямик через газон. Наконец садовники вроде бы смирились, но всякий раз, когда мы появляемся на тропинке, они смотрят волками и ругаются на чем свет стоит.
Вечер выдался жаркий, влажный. Комары путаются в волосах, усах, набиваются за воротник. Раскаленная стружка выжгла на груди одного из наших фрезеровщиков целую татуировку — как будто кошачья лапа грудь расцарапала. Когда стружка пристает к коже, это дико больно, ее не отдерешь, и шкура поджаривается живьем. А попадет в волосы, так ее не найти. Пахнет паленым, волосы тлеют, а где стружка проклятая — непонятно.
Порхают бабочки, горит обожженная и искусанная шея; чтоб не горела, повязываем платки на манер американских гангстеров. В душном вечернем воздухе ноют комары, жужжат большие мухи, а бабочки все порхают и порхают; крылышки у них прозрачные, словно дамские лифчики. Из ворот пахнет гнилью, мочой; прошелестела и скрылась летучая мышь. Ухо тщетно пытается уловить шум прохладного дождя. Вот так всегда знойным летом: ждешь не дождешься зимы, чтобы снова мечтать о лете.