И снова не знал Шэно, что ей ответить. Сама же сказала, что одежду любую может надеть.
— Кто ты? — спросил он снова.
— Я — праматерь твоего люда. Того люда, что из твоего корня выйдет.
— Почему хочешь гибели жужани?
— Воин не о гибели врага мечтает, а о победе. Я воин, Ашина. Ты просил о помощи — и я пришла на помощь тебе. Разве недостаточно этого? Так что же, согласен ли ты сыграть свадьбу?
Как в бою, вдруг весело и страшно стало князю, и он кивнул, вспомнив это сладкое, знакомое, пьянящее чувство:
— Согласен.
Гостья тут же хлопнула в ладоши.
— Эй! — крикнула звонко воинам у двери. — Зовите людей, начинайте пир: ваша госпожа и князь Ашина свадьбу играют!
Дальше все заплясало, закружилось перед глазами Шэно, словно много он уже выпил араки, хотя знал — и потом вспоминал это, — что не пил ее, лишь глубоко ночью подносила к его губам полную чашу молодая княгиня. Отворились двери, и стали входить люди, краснолицые с мороза, веселые, незнакомые. Пришли музыканты, запели, заиграли на звонких струнах. Внесли жареного быка — не иначе, на улице над огнем его вертели — и молодым поднесли, чтобы разрезали одним ножом. Потом пили кумыс, и подходили к ним люди, поздравляли и дарили подарки: меха, шелк, драгоценные камни, золотые блюда, тонкой работы ножи… Всего и не запомнил Шэно. А гостья уже рядом сидела, и он целовал ее в губы и сам над собой смеялся: как мог принять ее за бесплотного духа сперва, вот она, из плоти и крови, его молодая жена! Радостью играло в нем сердце, и весело было, как будто уже победил в бою. Уже ничего не страшился, не сомневался ни в чем, и даже то не смущало, что упрямо продолжала его Ашиной звать княгиня, а он не поправлял. «Пускай и Ашина, лишь бы сдержала слово. Как она это сказала? Крепкий народ выйдет из твоего корня, — вспоминал он, сладкой мечтою согретый. — Так и сказала на своем наречии: тюрк — крепкий. Будем мы все тюркют — крепкие», — попытался он изменить слово, прибавив окончание из своего языка, но странно это вышло, и он засмеялся.
— Весело тебе, муж? — сладко спросила княгиня.
— Весело, жена! — радостно отвечал Шэно.
Ему подносили кумыс, он пил и хвалил:
— Хорошие кобылицы в твоих табунах!
— Это твои табуны, Ашина, — отвечала жена.
Выходили танцевать перед огнем девушки, стройные и лицом красивые, как молодая луна, и хвалил их Шэно:
— Хороши девы в твоих стойбищах!
— Это твои стойбища, Ашина, — отвечала жена.
И дальше летел праздник, лицами, кушаньями сменяясь. И уже ни о чем не думал Шэно, лишь одно его продолжало смущать: имени гостьи он так и не знал.
— Назовись мне, жена. Разве может муж не знать имени супруги?
Но она не отвечала, только смеялась. И лишь когда совсем захмелел Шэно, крепкой молочной водки-араки испив, ответила ему гостья:
— Ты сам чье имя носишь? Волка имя. — Шэно гордо кивнул, а она продолжала: — А я волчица твоя. Я волчица, что тебе небо послало. Небесная волчица, голубая волчица — кёкбёрю. Так меня наши потомки вспоминать будут. Обещай мне это, Ашина. А сам считай, что твоя бабушка наколдовала меня тебе, — добавила и рассмеялась звонко.
«И это знает», — только и подивился Шэно.
Как ушли они от всех, на брачном ложе сокрывшись, не помнил князь. Проснувшись, сладко улыбнулся, вспомнив все, что было ночью. Как чудо это ему показалось, но и как свершение самых тайных желаний, как достойная плата за труды. Помнил он, что богатую взял невесту, будут теперь у него большие табуны, многолюдные стойбища, бескрайние стада. И не станет жужань следить, чтоб не ковали клинки в станах у Шэно, соберет он большое войско и пойдет на хана войной, свергнет его власть и сам в Золотых горах править будет. А если не он сам, то его потомки — так обещала она, его молодая жена, а он ясно видел в ней колдовскую силу и верил уже во всем.
Улыбнулся князь, про жену вспомнив, потянулся туда, где она лежала — и пустое, холодное место ощутила рука. Вскочил Шэно — нет рядом супруги. «Обманула!» — забилась мысль. Представилось, что уже приехали воины жужани, перебили всех в стойбище и вот-вот придут сюда — на миг раньше успел он пробудиться…
Спрыгнул с ложа князь, откинул полог над ложем — пусто и бедно в доме, как всегда. Зола в очаге остыла, казан пуст, давно не было в нем похлебки. Ни богатых ковров, ни подарков — ничего, словно дурной сон. На полу нашел Шэно свою шубу, натягивая ее, кинулся к двери — вдруг увидит у коновязи дорогого коня солнечной масти, вдруг здесь еще вчерашние гости! Не верилось ему, что вмиг он все потерял.
Выскочил на снег и зажмурился от яркого света. Солнце вставало и заливало холм. Мягкий, спокойный падал снег, и падал он, верно, всю ночь: замело и холм, и тропу к плавильне, и в стойбище все пути. Один в белом поле стоял Шэно — ни коней, ни гостей. Только от самого его порога, ясно различимая на белом снегу, пролегла к лесу цепочка свежих волчьих следов. От самого его порога… Стоял князь, на следы эти глядя, и уже никаких мыслей не было у него в голове.