Ретизанов был очень наряден, в хорошем смокинге, безукоризненной манишке, лакированных ботинках. На бледном лице с седоватой бородкой и усами синели глаза.
- Вы знаете, я люблю цветы... Я не понимаю, как можно не любить... А вы как смотрите? Тем более, когда танцует Елизавета Андреевна... Потому что она ведь одна музыка и ритм, чистейшее проявление музыки и ритма...
Он заволновался и стал доказывать, что Лабунскую надо смотреть именно среди цветов. Машура не возражала. Она даже была согласна; но Ретизанов, усадив ее в угол, громил каких-то воображаемых своих противников и мешал даже рассмотреть присутствующих. Забежала Лабунская, уже в длинной светлой тунике, поцеловала Машуру, улыбнулась и ускользнула.
За минуту до начала, когда дамы, художники, меценаты, курсистки, поэты, молодые актрисы усаживались, кто на нарах, кто на табуретках, шурша платьями, благоухая, смеясь,- к Машуре подошел Христофоров в обычном своем сюртучке. Она взглянула на него сбоку, сдержанно, и протянула холодноватую руку.
Заиграла невидимая музыка, свет погас, и зеленоватые сукна над гиацинтами медленно раздвинулись. Первый номер была пастораль, дуэт босоножек. Одна изображала влюбленного пастушка, наигрывала, танцуя, на флейте, нежно кружила над отдыхавшей пастушкой; та просыпалась, начинались объяснения, стыдливости и томленье, и в финале торжествующая любовь. Затем шел танец гномов, при красном свете. Лабунская выступала в Орфее и Эвридике. Была она легка, нежна и бесконечно трогательна. Казалось странным, зачем нужна она там, в подземном царстве; н одновременно - да, может быть, и есть своя правда, и высшая печаль в этом.
- Я говорил вам,-шептал сзади Ретизанов,-что она божественна. А еще Никодимов болтает... Нет, это уж черт знает что...
В антракте он побежал к Лабунской. Машура и Христофоров прогуливались среди полузнакомой толпы. Опять сиял свет, блестели бриллианты дам.
- Я вас не видел почти месяц,- говорил Христофоров.- Уже сколько дней...
348
Машура взглянула на него. Его глаза были слегка влажны, блестели; казалось, был он очень оживлен, каким-то хорошим воодушевлением. Она улыбнулась.
- Вы весело живете, Алексей Петрович?..
- Как вам сказать,- он слегка расширил зрачки,- и грустно, и весело.
Когда опять погас свет и раздвигался занавес, Машура сказала шепотом:
- Все-таки в том, как вы уехали от нас, было что-то мне неприятное...
Христофоров ничего не ответил, смотрел на нее долго ласковым, смущенно-взволнованным взором. На сцене полунагие девушки изображали охоту: то они быстро неслись, как бы догоняя, то припадали на одно колено и метали дротик, кружились в конце концов, опять танцевали друг с другом и поодиночке - быть может, с воображаемым зверем.
Христофоров вынул блокнот, оторвал бумажку, написал несколько слов и передал Машуре. В неясном свете рампы, близко поднеся к глазам написанное, она прочла: "Простите, ради Бога. Если дурно сделал, то ненамеренно. Простите".
Худые щеки Машуры слегка заалели. Взяв карандашик, она ответила: "Я нисколько не сержусь на вас, милый (и загадочный) Алексей Петрович".
Христофоров взял и шепотом спросил:
- Почему загадочный?
Машура мотнула головой и по-детски, но убежденно ответила:
- Да уж потому.
Когда вечер кончился, Ретизанов сказал им, чтобы не уходили со всеми. Лабунская просила идти вместе.
- А Никодимов хорош гусь, а? - вдруг спросил он.- Сейчас записку прислал - дайте взаймы тысячу рублей. Как это вам нравится? Тысячу рублей! - Ретизанов вскипел.- Что я, банкир ему, что ли?! Мало Анну Дмитриевну обирать, так и меня... нет-с. уж дудки...
В студии стали гасить свет. Лишь сцена освещалась - оттуда слабо пахло гиацинтами. Христофоров с Машурой отошли к нише, разрисованной углем и пастелью. Был изображен винный погреб, бочки, пьяницы за столом. Окно выходило на Москва-реку.
-- Вот и Кремль в лунном свете,- сказал Христофоров,- в нем есть что-то сладостное, почти пьянящее.
- Вам Лабунская нравится? - спросила Машура.
- Да,- ответил он просто.- Очень. Машура засмеялась.
- Мне кажется, что вам нравится Кремль, и лунный свет, и я, ваша голубая Вега, и Лабунская, так что и не разберешь...
- Мне действительно,- тихо сказал он,- многое в жизни нравится и очаровывает, но по-разному...
349
Подошла Лабунская, подхватила их и повела. Ретизанов ждал, уже одетый. Он был в большой мягкой шляпе, в пальто с поднятым воротником.
- А я очень рада,- говорила Лабунская, прыгая вниз по лестнице через несколько ступеней,- что вся эта катавасия кончилась. Ну, как наши девицы плясали? Не очень позорно? Мы ведь неважно танцуем. Так, тюти-фрюти какие-то.
- Все плохи, кроме вас! -сказал Ретизанов и захохотал.- Позвольте, я приготовил вам еще букет на дорогу! Тут, у швейцара.
- Ну, дай вам Бог здоровья!
Лабунская шла по тротуару, помахивая букетом и смеясь.
- Значит,- говорила она,- все-таки хорошо, что был этот вечер. Я получила букет, меня ведут в Прагу ужинать, луна светит... вообще все чудесно.
"Беззаботная!" - вспомнил Христофоров имя лошади, на которую она выиграла. И улыбнулся.
На Пречистенском бульваре было пустынно; тени дерев переплетались голубоватой сеткой; изредка пролетал автомобиль;
извозчик тащился, помахивая концом вожжи. Лабунская бегала по боковым дорожкам, танцевала, бросала листьями в лицо Ретизанову. Христофоров смеялся. Он пробовал ее обогнать, но неудачно.
Ретизанов звал всех ужинать,- Машура отказалась. У па- мятника Гоголю она села с Христофоровым на скамейку и сказала, что дальше не двинется: очень ночь хороша.
- Если соскучитесь,- крикнул Ретизанов, уходя,- приходите в Прагу. Я и вас накормлю.
Но они не соскучились. Христофоров снял шляпу, курил и внимательно, нежно смотрел на Машуру.
- Почему вы написали: загадочный? Машура улыбнулась, но теперь серьезней.
- Да, ведь и верно- вы загадочный.
- Я уж, право, не знаю. Машура несколько оживилась.
- Ну, например... вы, по-моему, очень чистый, и не такой, как другие... да, очень чистый человек. И в то же время, если бы вы были мой, близкий мне, я бы постоянно мучилась... ревновала.
- Почему?
- Я, положим, знаю,- продолжала она горячо,- что если Антон меня любит, то любит именно меня, и для него весь мир закрыт, это, может быть, и проще, но... Да, у вас какие-то свои мысли, и я ничего не знаю. Я о вас ничего не знаю, и уверена - никогда не узнаю. Наверно, и не надо мне знать, но вот именно есть в вас что-то свое, в глубине, чего вы никому не расскажете... А пожалуй, вы и думаете там о чем-нибудь, еще других любите... Нет, должно быть, я уж нелепости заговорила.