— Ладно, мне некогда тут с вами… — заторопился управляющий. — Придёте ко мне в кабинет, и мы…
— Секундочку! — остановил его Сарычев. — Это всё не так–то просто. Я вынужден уехать в долгосрочную командировку в Пензу.
— Ну и на здоровье.
— Подчёркиваю: я не на пикник собрался с девочками из медучилища и не к бабушке в Тютюши. Меня направляет областное руководство с очень важным поручением.
— Нет у нас времени дискутировать тут с вами, — сказал управляющий и поспешил вслед за удирающей комендантшей в коридор.
Но Володька настиг их там, и они препирались ещё минут пять.
Сарычев никогда не чурался общественной работы и умел говорить.
— Значит так, Игоряныч, — сказал он, вернувшись в комнату. — Живи и не дёргайся. Это была психическая атака. Видно, кому–то очень понадобилась моя комната… Одно прошу: баб сюда поменьше води. Имей в виду: я всё–таки член партии. Доброжелатели всегда найдутся. Скажут потом, что коммунист Сарычев у себя в коммуналке прёт молодых тёлок…
Он попрощался и уехал на работу, а я, измочаленный и опустошённый, прилёг на раскладушку и закрыл глаза.
На балконе ворковали и шуршали крыльями голуби. Птенцы пищали совсем как мыши.
10
Разбудил меня низкий женский голос. Он прозвучал где–то совсем рядом. Сначала мне даже показалось, что у меня гости. Я поднял голову, оглянулся на голос — туда, где в немытом стекле балконной двери разливалась серая муть раннего апрельского вечера.
Никого, кроме меня, в комнате не было. Просто соседка из двадцать шестой вышла на балкон, чтобы поболтать с приятельницей с верхнего этажа. Судя по всему, они часто так делали. Балкон — о чудо советской архитектуры! — принадлежал сразу двум комнатам и был перегорожен фанерным щитом. На каждую половину приходилась своя дверь.
— Батюшки! не узнаю! — фальшиво восхищалась соседка. — Куда делись доски? Хозяин, кажется, забыл запереть балконную дверь…
«Придётся высунуться, чтобы не вводить любопытную бабу в искушение заглянуть ко мне в комнату», — вздохнул я и нехотя поднялся.
— Добрый вечер! — кивнул ей, почти не повернувшись в её сторону. Свесился с балкона, посмотрел вниз, на пыльные крыши гаражей во дворе.
— Ах! я вас, кажется, разбудила, — притворно огорчилась она.
— Ничего, пора вставать.
— Ой, да тут целое голубиное семейство! — удивилась женщина.
— Да, шумные птицы, — согласился я. — Вроде мешают, а прогнать жалко…
Мамаша голубят сидела, нахохлившись, на оконном карнизе и настороженно, одним глазом, поглядывала на нас.
— Вот и будут теперь срать тут, — сердито сказала соседка. — А я, между прочим, чистое бельё вывешиваю.
— Что поделаешь…
Я ушёл в комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Вот ещё страсти пердячие. «Бельё»…
Мне было одиноко и грустно. Первый вечер в чужом доме. Nobody came. Тишина… и только птенцы пищат на балконе…
…Дня через два, вернувшись с работы, я не нашёл гнезда. На соседской половине балкона его не было тоже. Голубка суетливо бегала по карнизу, и оттуда доносилось тревожное утробное ворчание.
«Неужели выбросили птенцов, — ужаснулся я. — Ах, сволочи!»
Вечер начался с неприятности. Мне подумалось, что это тайный знак, дурная примета, хотя в приметы я, в конечном счёте, не верил.
Во дворе, у молочного магазина, меня ни с того ни с сего обматюгал рыхлый толстопузый грузчик с явными признаками катаракты правого глаза. Это был измученный алкоголем и другими излишествами гипертоник: багровая рожа, вздувшиеся вены на висках, обвислые, как у мопса, щёки. Я не ответил ему, потому что обругал он меня без всякой причины. Видно было, что ему очень плохо. Развалина, рухлядь.
В хлебном я повздорил с продавщицей, когда она попыталась всучить мне грязную чёрствую буханку…
Я забыл о голубятах.
На улице было слякотно и зябко, но хмельной весенний дух уже явственно ощущался в каждом дуновении вечернего ветерка. Люди спешили по своим домам. В окнах горел свет. Там, за чужими окнами, было тепло и уютно. Там готовили ужин и бубнил телевизор.
О птицах я не вспомнил и дома. Вымыл посуду, вытер пыль с подоконника, просмотрел газеты…
Но вдруг странный звук заставил меня вздрогнуть и прислушаться. Казалось, на балконе кто–то тихо плачет… Плачет и старается скрыть своё горе от всех, приглушить подушкой, спрятать подальше от чужих ушей. Там, за балконной дверью, рыдали тайком, безутешно и страшно…
«Да нет же! — очнулся я. — Это просто голуби воркуют. Это только голуби… Куда же делись птенцы?»