— Хорошо бы бутылочку распахнуть…
— Э-эх, воля, — усмехнулся он снисходительно. — Давай сюда.
Гога протёр горлышко своей шершавой ладонью, потом зажал крышку зубами и потянул бутылку вниз. Зашипело. Крышка осталась в зубах.
— Осторожно, — поморщился я, — последних лишишься.
— Не, они у меня крепкие. А дыра в зубьях — это светлая память о нашей непобедимой и легендарной.
— Это ты про армию?
— Про неё. В казарме заварушка вышла, «дед» вздумал «ушана» воспитывать, ну а я вступился. Молодой был, дурной…
— Почему же это дурной? Пострадал, можно сказать, за справедливость…
— Да какая там, на хрен, справедливость? Нам без дедовщины нельзя. При власти должны быть опытные, умелые, а у нас туда норовят фрайера просклизнуть. И никто их не поучит маненько, в ряшку не насуёт как следыват.
— А сидел–то за что?
— Так то уже после армии. Блядищу замочил одну…
— Зачем?
— Ты шо, земеля, опер, чи шо?
— Разве похож?
— Вообще не очень. Ты больше на инженеришку смахиваешь, и цена тебе — сто десять рэ в месяц.
— Почти угадал. Доктор я. Врач–интерн. И цена мне — девяносто семь рэ чистоганом…
— На зоне имел бы больше, — серьёзно посочувствовал мне Гога.
— Всему своё время, — улыбнулся я.
— Не зарекайся, Игорь, нэ кажи «гоп», — строго сказал он. — Туда всякие попадают.
— Ну, а девку–то — за что?
Он задумчиво отхлебнул из бутылки.
— Любил её, падлу, вот и пришил не за грош, — сказал он после некоторого размышления.
— Логично, — кивнул я.
Он не заметил моего сарказма. В его глазах светилась печаль.
— Знаешь, — сказал Гога, — есть такие сучки, которые нравятся абсолютно всем. Вот и моя такая была. Белобрысая, глазища — во! — он красноречиво растопырил пальцы здоровой руки. — Ножки пухленькие, чулочки в сеточку, жопка — как яблочко наливное… Эх, та шо там! С ней я был героем хоть куда. Три–четыре палки в день — это как два пальца обоссать. Передохнёшь, и еще хочется.
— Да ну!
— Вот тебе и «ну». Любил я её, заразу. Сперва Саня Оса вокруг неё увивался, но я ему пасть начистил — он и отвяз. А когда в армию собирался, наказал ей ждать меня. Два года, Игорёк, всего два года! Шо это такое? Это ж — нет ни хера… Вернулся б — и зажили как люди. Батя обещал «москвичок» свой отдать…
— Не дождалась?
— Год писала, стерва. Я ей, сучке подзаборной, стишочки в библиотеке срисовывал… А потом мамаша в письме сообщила: окрутили твою Аньку, так шо забудь её, сынок. Я как раз в госпитале валялся с гепатитом. Ну, нажрался, в натуре, як свыня. А мне тогда не то шо выпить — пошамать нормально нельзя было. Прихватило меня снова. Чуть на тот свет не гикнулся.
— А водку где нашёл?
— С этим у нас затруднений не было. Не беленькую, так портишок завжды сыскать можно было. Полбатальона — на рогах днём и ночью, комбат — вечно кирной… У нас и песня строевая была: «Я сегодня там, где дают «Агдам»…
— Странно, — пожал плечами я. — Это же армия всё–таки…
Он посмотрел на меня лучистым долгим взглядом.
— Слухай, земеля, ты где служил?
— Не служил я. Месяц сборов под Рязанью и всё. Врачи мы.
— Да, свезло вам…
— К тому и стремились. Боялся я эту армию, как чуму. Слабоват был… Суди сам: подтягивался всего два раза, больше километра пробежать не мог, на НВП, в школе, стрелял всё больше мимо денег… А потому и учился как каторжный. Даже летом, на турбазе там, на пляже — где угодно, всегда с учебниками.
— Я тоже не хотел в армию.
Он немного помолчал. Я не торопил его. Мерно стучали колёса поезда. Позвякивала ложка в забытом с вечера стакане.
— Помню, проводили меня поздней осенью, — продолжил Гога. — Пришли кореша слободские, все уже забуханные, я у них — третий за неделю. Ну, всё там было чин чинарём. Выпили как следыват, пожрали от пуза, шоб уж на два года хватило. С Анькой в последний раз в омшанике перепихнулись медленно и печально. Дождь, помню, моросил мелкий, холод аж до костей прошибал… Мама весь вечер проплакала, у бати тоже глаза мокрые… А в пять утра растолкали меня, сказали, шо пора. Нарядили в какое–то старьё, на голову — ушанку дедову, закинул я рюкзачишко поганенький на плечо, и потопали мы на площадь, к швейфабрике. Поднялись по Гамбургскому, вышли на майдан — а там уже толпа. Гармошки стонут, мамаши ревут, все кругом пьяные. Ще зовсим тэмно було… Подогнали вояки грузовик. Для нас, значит. Обнялся я с батей и матерью, поцеловал Аньку. Подхватили меня кореша на руки и понесли, понесли через усю площу. Закинули в кузов. Я Аньке только и успел крикнуть: «Ты ж, сука, жди меня!»