Но я знала, что должна выбраться, я была как нельзя точно уверена, что мы спасёмся, мы не попадем ад. Мы вернёмся домой. Причём успешно выполнив тяжёлую миссию.
Я судорожно принялась строить план, но мои мысли внезапно прервал хриплый голос, адский, потусторонний. Он доносился со стороны замка. Он был удивительно громким, словно говорящий использовал рупор или какой-то магический усилитель голоса. Голос будто разрывал пространство, разрезая его и размежевая, образовывая в земле трещину, стремительно затягивавшуюся болотной жижей.
Речи заманивали нас в болото, покорно сопровождали ко дну. Особенно Антона. Впрочем, вряд ли на него действовал голос — скорее чары Предъадья, наводящие невыносимую тоску и уныние. Он был печален и бледен, он не хотел выбираться, и какой-то миг мне даже подумалось, что он жаждал утонуть, сдавшись перед болотной топью и демоническим гневом.
— И да свершится великий суд над жалкими предателями! Над наивными, беспомощными дилетантами, не сумевшими оправдать своё великое призвание. И да развернется адское чрево, поглотив в себя остатки их окровавленный перьев. И да погаснут навеки пылающие очи их. И да падут их беззащитные головы в пучину преисподней!
Откуда-то донеслись странные звуки, напомнившие мне звон колоколов. Колокола. Церковные колокола! Неожиданно меня словно осенило: я вспомнила слова Максима о том, что Предъадье читает наши мысли, Предъадье видит нас насквозь, Предъадье ощущает нас. Значит, оно могло понимать наши мысли. А церкви обычно отпугивали демонов. Не голубей, конечно, но различных омерзительных тварей, вспенивающих адский котёл.
А ведь эта топь — тоже почти адская тварь, причем, наверное, не такая сильная, как демоны-голуби. А это значит, что её можно было отпугнуть.
Расслабившись, я принялась представлять прекрасное поле, усеянное изумрудной зеленью, яркие солнечные лучи, блещущие, играющие, пляшущие вдоль полян и несуществующих цветочных изгородей. Озаряющие мирную землю. Поле и цветы. Густо пахнущие цветы и травы, окаймляющие небольшую церквушку с выбеленными стенами, ослепительно-золотыми куполами и мастерски выделанными вычурными витражами. Мир и добро. Свет и святость. Любовь и защита. Я крепко сжала руку Антона, представляя образы как можно ярче и красочнее, стараясь прорабатывать каждую деталь, каждую границу, каждый контур. Похоже, рождалась надежда.
«Вы не победите, вы никогда не победите, адские твари!»
А зловещий звон замка с неистощимой мощностью разрежал воздух; голос, гипнотизирующий разумы, стремительно наполнял наши головы. Мы не понимали, что означали те речи, но невольно желали им следовать и подчиняться, покоряться и слушаться. Это был язык демонов? Голос мрака? Шёпот адских созданий, окружающих пресловутые врата?
Неожиданно почва задергалась, словно что-то живое, наделенное душой. Душа. Неужели у этого места была какая-то душа? А впрочем, возможно: душа чёрная, изувеченная, исковерканная, испепелённая голубиным пламенем. Возможно, это душа имелась, и теперь она мучилась, не способная выдерживать на себе положительной энергии.
Впрочем, она не голодала. Она ощущала и негативные эмоции Антона, что питали её, поддерживали, давали ей силу. Что позволяли ей сражаться с моими добрыми надеждами и намерениями, ловко обороняясь от невидимых световых потоков.
Кажется, Предъадье всё отчаяннее схватывало энергию Антона, выедая радость и силы, засевая холод и уныние. Похоже, он становился слабее: когда мы только пришли, он был совсем другим, стремительным, деятельным, гонимым жаждой яростного возмездия. А теперь стал унылым и флегматичным. Растерянным, угрюмым и подавленным. И явно не хотел ничего, кроме как стоять на месте, бессмысленно вглядываясь в километры тумана.
А может, часть негативных эмоций, которые испытывала я, осознавая убийство, вместе с поцелуем передалась и ему? Бред. Глупость. А возможно, что и нет. Может быть, оно и было так: это ведь Предъадье, место, отделяющее землю и ад; жуткие края, питающиеся эмоциями и талантливо играющие на человеческих страданиях.
Игра, всего лишь игра. Милая, словно детская шалость, безвинная и беззаботная игра. Игра с чувствами и эмоциями, мыслями и намерениями, игра с человеком, как с марионеткой, пляшущей на тонкой веревочке, с жалкой куклой, вынужденной идти на поводу у каких-то птиц, пусть и располагающих демоническими крыльями. Нелепица! Безумие!
Я глубоко вздохнула, продолжая сильную личную битву. Думать о хорошем. Думать о чём-нибудь светлом и радостном, добром и беззаботном, светлом, веселом, наивном. Думать о спасении. Надеяться на скорейший выход и освобождения мира от голубиного пламени, губящего ни в чём не повинных жителей…
— Думай о хорошем! — громко завопила я, стараясь перекричать окружающие звуки, громкие, пронзительные, режущие. — Антон, не думай о плохом! Не думай о том, где мы, что нас ждёт впереди. Ни о чём не думай. Только представь что-нибудь светлое вроде неба, дома, мамы… — но на последних словах я осеклась: едва ли мысли о матери принесли бы ему удовольствие. Скорее всего, он всё ещё страдал и мучился, тосковал и горюнился. Вряд ли окончательно оправившись от тяжкой потери, боли и скорби.
Его матери с нами не было, относительно давно не было. Потому что её убили голуби. Потому что она стала несчастной жертвой пламенеющих птичьих крыльев, с нещадной силой обрушившихся на её беззащитную голову. Кормом. Добычей, не успевшей спастись.
Она стала, но её сын не станет — я старалась предвидеть это, тщательно, упорно, затруднительно. Пыталась верить, что мы спасемся, мы уйдём, выберемся, добыв оружие. Закончив наше дело. Я должна была в это верить!
А о матери Антона, так нелепо погибшей, наверное, думать не следовало. Потому что она уже находилась в мире далеком и неизведанном, сумрачном и безвыходном. Не стоило о ней вспоминать, расковыривая раны: она осталась в прошлом, далеком, красивом. Или всё-таки стоило?.. К счастью, мне этого было не понять.
От моих слов выражение лица друга переменилось, подернувшись тоской и грустью, однако совсем не теми, что навевало Предъадье. Он стал живее. Бледность окрасилась, в глазах заиграли тусклые огоньки. Кажется, его былой азарт начинал понемногу возвращаться — это радовало!
Глядя на Антона, я теперь чётко осознавала, что он ещё не умер, что он находился со мной. Он был рядом. Близко. Не в аду.
Предъадье наслаждалось болью и жадно заглатывало её, Предъадье чувствовало весь негатив, но, судя по всему, больше не ослабляло моего спутника. Не наполнялось опасностями. Не пыталось уничтожить нас, утопив в болоте или испепелив в голубином пламени.
— Думай о хорошем, думай о хорошем! — продолжала срываться я.
Тем не менее почва зловеще булькала и чмокала, а воздух вздрагивал от лязгающего звона таинственных колоколов, аккомпанировавших адскому голосу. Который зачитывал какой-то приговор. Неверное, смертный приговор, оглашавшийся на великом суде наказуемым, не пожелавшим переменить свою сторону в течение десяти лет человеческой жизни.
Великий суд начался, великий суд осуществлялся. Толпы воинственных демонов заседали под стенами каменных дворцовых сводов, увеча и мучая собственных сородичей. Демонов-голубей. Голубей-судей и палачей, голубей-вершителей, голубей-мучителей. Созданий, от одних мыслей о которых моя кожа невольно покрывалась мелкими мурашками.
Там, в этой мерзкой башне, в тот момент находился и наш друг Максим. Несмотря на то что я ничего не видела, я точно знала что он там, что он среди них — среди наказуемых и предателей, воспротивившихся воле ада. И, наверное, демоны уже готовы были опалить пламенем его перья, разорвать на части его клюв и голову, разбрызгать кровь по пространству. Свершить заключительный штрих расправы.