Бежать или оставаться? Поворачивать, осматриваться, раздумывать? Нет, он уже не будет бежать, потому что бежать некуда, потому что все обратные пути потеряны и оставлены далеко позади, в тумане. Потому что новое — это хорошо забытое старое. Потому что
он успел всё забыть, но теперь, кажется, снова возвращался. Снова окунался в собственное прошлое, что уже было потерялось, что уже было рассеялось во временном пространстве, скрипнуло в тисках и крепких, неудержимых оковах адского тумана.
Антон Зеленёв стоял посреди какой-то просторной комнаты с широкими стенами, искусно выделанными каменной кладкой. Сводчатые окна смотрели на него украшенными рамами, прозрачные зеркала поглощали в себя его фигуру, улавливая каждый жест, каждое движение, каждый шаг. Зеркала совсем не такие, как там, — не застеленные слоями пыли и грязи, не замутнённые многолетними брызгами и разводами. Идеально чистые зеркала с кристально прозрачным стеклом, отражавшим и обличавшим в тот миг все его шаги, жесты, эмоции. Словно читавшим его изнутри.
Расшитый бархатом ковёр разносил по комнате ароматы чего-то сладкого, приторного, безмятежного — кажется, пропитался аромамаслами, напоминающими церковные. Церковные?.. Удивительно, что он это вспомнил, будучи обречённым лишь на чернь и порок за все своё долгое и томительное прозябание практически в аду.
Или не церковные. Масла, уточнённые ароматы, пряные запахи специй и трав, выпущенные для проведения оккультного ритуала. Почему-то эта мысль закралась к нему в голову и теперь упорно не давала покоя, заставляя с удивительным, давно не посещавшим его усердием осматривать каждый уголок комнаты.
Взгляд метался по округлому резному столу, увенчанному вазой с кроваво-красными искусственными цветами, по бархатистому ковру, по шторам, по окну, по многочисленным колоннам и статуям, кидавшим на него пустые и бессмысленные взоры, по картинам с изображениями тощих, изможденных, измученных войной людей. Нечастные купались в грязи. Несчастные тянули руки, пытаясь достучаться до высших сил, безмолвных, непокорных, равнодушных. Клочья сажи стекали с их немытых тел, глаза, затуманенные болью и гноем, закатились, лица заострились и обветрились. Голод и холод. Боль и страдания. За которыми с диким азартом наблюдала стая небольших чёрных птиц, окружавшая мучеников. Птицы выглядели ухоженно, гладко, прекрасно. Необычайно прекрасно для обыкновенных пернатых воров!
Антон сразу же узнал этих птиц, несмотря на то, что давно с ними не соприкасался, несмотря на то, что за все десять лет пребывания в заточении старался о них не думать. Голуби. Чёртовы голуби, которых он так ненавидел! Неизвестный художник изобразил птиц, подчеркнув их грацию и величие, словно сообщив миру, что голуби — это нечто высшее и святое, а люди — лишь подножный корм. Они могли страдать и мучиться. Они могли испытывать унижения от прекрасных и ухоженных созданий, перебирающих блестящими, выглаженными перьями.
Тем не менее подсознание Антона утверждало, что картина не такая уж и отвратительная — точнее, она отвратительна, несомненно, ужасна, безобразна и цинична, но что-то в ней было и заманчивое. Этакая особенная эстетика отвратительного. На какой-то миг почему даже захотелось остаться в комнате и немного полюбоваться странным полотном, ощутив атмосферу искусства, словно в картинной галерее. Плевать на цинизм! Он уже слишком давно не видел искусства, даже такого, гадкого, омерзительного. Но нет. Он не мог этого сделать, потому что центральной точкой картины были голуби. А он всей душой ненавидел голубей.
Антон отвернулся от картины, продолжая с какой-то детской заинтересованностью осматривать каждый штришок комнаты. Вычурные столы, обитые дорогими тканями диваны, полки, шкафы, усеянные книгами, сводчатые окна, стоячие матовые лампы, всюду роскошная расцветка и обивка… Похоже, это место содержал кто-то очень богатый, значительный, состоятельный. А он уже давно забыл, что такое деньги, что есть богатство. Он находился в «тюрьме» в нищете и бедности, он наблюдал за серостью и угрюмостью, он дышал бесконечной тоской и апатией. Ему это надоело. Страшно, дико, невыносимо надоело!
Не успел Антон насладиться атмосферой изящной бархатистой роскоши, как тихонько скрипнула иссечённая узорами дверь. И кто-то легко вспорхнул в комнату, пустив за собой мягкий шлейф дыма: кажется, в соседнем помещении кто-то или курил, или совершал неизвестный обряд в окружении благовоний. Необычно. Удивительно. Странно. И очень заманчиво: почему-то Антону сразу захотелось погрузиться в эту бескрайнюю обитель тонких сладковатых запахов, в эту смутную, таинственную колдовскую атмосферу, в мир странного, но тёплого. Тёплого и уютного. А не того холодного и бездушного, что окружало его на протяжении долгих десяти лет, что сделалось его вторым домом.
Он подумал сделать шаг вперёд, встретить гостя, возможно, поприветствовать его, но не смог. Потому что поймал себя на мысли, что ничего не знал, ничего не помнил, ничего не умел. Странная скованность охватила его, сделав движения неуклюжими, нелепыми, неуверенными. И крайне неестественными. Его, взрослого, казалось бы, уверенного в себе мужчину тридцати с небольшим лет одолела какая-то детская замкнутость! Это был бред, просто бред, забавный, нелепый. Глупые внушения, вызванные резким перемещением сквозь пространство, сменой обстановки и реальности. Несколько секунд — и он его преодолеет, верно? Не станет глупить, не примется вести себя, словно воспитанник детского сада, потерявший из виду группу и воспитательницу. Ни в коем случае не предастся ненормальной скованности и замкнутости, жутко абсурдной для его возраста застенчивости.
Антон почувствовал себя дураком. Полнейшим, безмозглым, нелепым. Кажется, он совсем одичал в беспробудном одиночестве, совсем закрылся в себя, собственных мыслях и размышлениях. Единственной, кого он изредка видел, была проекция Эльвиры, но он старался с ней не взаимодействовать, пытался не вступать в контакт. Потому что он её ненавидел, искренне, всепоглощающе. Потому что он не мог избавиться от ощущения острой неприязни и отторжения к одной её фигуре. Заговаривал с ней лишь для того, чтобы окончательно не предаться мраку, чтобы не погрузиться в сумасшествие. Но то было неправильно. То было иное, искаженное, практически иллюзорное общение. А живых, истинных, движущихся людей, не напоминающих слепленных камерой призраков, он не видел уже слишком давно. Поэтому откровенно не понимал, как следовало к ним подступить.
Глупая улыбка застыла на его губах, каменная маска сковала лицо. Загадочная незнакомка, облачённая в длинный чёрный плащ, приближалась к нему, каждый её шаг источал дым и изящество. Антону хотелось приблизиться, узнать, что происходит, хоть немного выяснить происходящее. Но его сознание твердило иное, заставляя, по-дурацки ухмыляясь, отступать в сторону стены. Страх. Ужасный страх! Страх и скованность, замкнутость и нелюдимость. Он глупый и беспомощный, он забывшийся и потерявшийся, он навеки погруженный в себя…
— Здравствуй, Антон! Давно не виделись. — стянув капюшон, незнакомка загадочно улыбнулась. Протянула Антону руку с изящными пальцами, с таинственными перстнями в форме граненых птичьих клювов, с покрытыми чёрным лаком ногтями…
— Здравствуй, Антон, — она недоумевающее подняла брови, кажется, осознавая, но пытаясь немного изменить поведение Антона. Подтолкнуть его к общению. Избавить от дикости, странной, ненужной.
Знакомые черты были совсем близко, мягкие волосы приближались к его лицу, пристальный взгляд наблюдал за каждым движением…
— Ну… Здравствуй, — с трудом выдавил из себя Антон, пытаясь справиться с растерянным замешательством. Он знал её, чётко, удивительно, прекрасно. Он уже не раз видел её, он уже не раз общался с ней, но, как ни досадно, не мог заговорить теперь. Как бы упорно ни заставлял себя это сделать. Смелый шаг, мимолётное движение… Нет. Ничего. Всё та же скованность и неловкость, крепкими тисками сдерживавшая его на месте.
— Ты не узнаёшь меня? — женщина неуверенно приподняла брови.