— Да, я стану ученицей, — полушёпотом произнесла я, уже не пытаясь приподняться, снова ощущая на своём лице холодные руки.
— Так быстро, — кажется, даже Эльвира немного подивилась моей уверенности. Но тянуть не было смысла, откладывать не представлялось возможности.
— Да, другого выбора все равно нет, — со сдавленным вздохом произнесла я, корячась от внезапной боли в руке, колкой, обжигающей.
— Ну вот, значит, ты это поняла. Отлично. Это правильный выбор и истинный путь, это дорога сущего, это зрение, а не слепота. Хоть когда-то ты сделала правильный выбор.
Эльвира пропустила сквозь пальцы мою прядь, затем немного отошла и, изящно развернувшись, направилась в сторону выхода из комнаты. Такая же странная, чудаковатая, таинственная. А моя мама тем временем продолжала тихо стоять на месте, переводя затуманенный взгляд то на меня, то на Эльвиру, то на зашторенное окно, и молчать. Словно обездвиженная или лишенная дара речи.
=== Эпилог ===
Шаг, тихий, спокойный, медленный, неторопливый. Шаг сквозь пустоту и тьму, сквозь туман, сквозь разворачивающееся пространство. Он сделал это, он смог, он осуществил — теперь осталось совсем немного. Какая-то сила буквально вытолкнула его наружу, вытащив из тумана, высвободив из объятий бесконечности…
Таинственная, неведомая. Поражающая своей загадочностью и святостью. Наверное, он ещё будет мысленно благодарить того, кто это сделал. Благодарить ли? Или ненавидеть. Он пока не понимал, он ничего не понимал, решительно ничего не осознавал: это было что-то новое. Или забытое старое.
Ещё один шаг. Руки упёрлись во что-то твёрдое и неприступное, взгляд невольно скользнул по окружающему пространству. Он ощущал камень. Каменная твердь выписывалась под его руками, создавая опору, словно стена, выраставшая из пепла. Возникавшая из небытия… Стена. Точно, это была стена, каменная, глухая, непроницаемая!
Туманная дымка всё ещё стояла перед его глазами молочными клубьями, но зрение возвращалось, медленно, плавно. Так же неспешно, как и его движения, делать которые в этом месте он почему-то побаивался. Словно они грозили ему чем-то страшным, губительным, неминуемым. Словно могли привести к чему-то ужасному и непоправимому.
Смутная тревога сжимала его изнутри, сковывая так же, как и шёпот пространства, как и перерастающие в нечто новое перегибы потустороннего тумана. Хотелось бежать. Бежать хоть куда-нибудь, быстрее, скорее, стремительнее! Потому что опасность была близко, опасность подступала со всех сторон, скаля свои зубы, словно монстр, обитающий под кроватью у маленького ребёнка. И теперь он был этим ребенком. Теперь он казался себе таким же маленьким, беспомощным, беззащитным.
Наверное, ему захотелось бы прижаться к матери, если бы она у него была, если бы она не попала в губительные лапы чего-то сомнительного и неведомого… С которым он, к счастью, уже тоже не встречался очень давно. Единственный плюс его бесконечного прозябания, единственное достоинство той абсурдной и жутко омерзительной тюрьмы, насквозь прогнившей за время своего существования.
Шаг, ещё один шаг. Туман рассеялся, образовав нечто плотное, материальное, осязаемое. Что-то, отдалённо напоминающее ту ненавистную камеру, но в то же время значительно отличающееся от неё, хотя бы потому, что представлялось отнюдь не бедным и запущенным.
Бежать или оставаться? Поворачивать, осматриваться, раздумывать? Нет, он уже не будет бежать, потому что бежать некуда, потому что все обратные пути потеряны и оставлены далеко позади, в тумане. Потому что новое — это хорошо забытое старое. Потому что он успел всё забыть, но теперь, кажется, снова возвращался. Снова окунался в собственное прошлое, что уже было потерялось, что уже было рассеялось во временном пространстве, скрипнуло в тисках и крепких, неудержимых оковах адского тумана.
Антон Зеленёв стоял посреди какой-то просторной комнаты с широкими стенами, искусно выделанными каменной кладкой. Сводчатые окна смотрели на него украшенными рамами, прозрачные зеркала поглощали в себя его фигуру, улавливая каждый жест, каждое движение, каждый шаг. Зеркала совсем не такие, как там, — не застеленные слоями пыли и грязи, не замутнённые многолетними брызгами и разводами. Идеально чистые зеркала с кристально прозрачным стеклом, отражавшим и обличавшим в тот миг все его шаги, жесты, эмоции. Словно читавшим его изнутри.
Расшитый бархатом ковёр разносил по комнате ароматы чего-то сладкого, приторного, безмятежного — кажется, пропитался аромамаслами, напоминающими церковные. Церковные?.. Удивительно, что он это вспомнил, будучи обречённым лишь на чернь и порок за все своё долгое и томительное прозябание практически в аду.