- Ешь тоже! Хватит обоим.
И Адольф стал есть, не чувствуя ни голода, ни вкуса пищи, но и не испытывая отвращения. Когда тот, другой, увидал, что Адольф ест, он подошел ближе. Он подсел к Адольфу. Миндаль они ели вместе. Фунтик с миндалем лежал между ними, и оба с рассеянным видом запускали в него руку.
- Теперь придут американцы, - сказал еврейский подросток. - Куда ты направляешься? - спросил он.
- Сам не знаю, - ответил Адольф.
- Ты нацист?
- Мой отец - да.
- А мои родные умерли, - сказал еврейский мальчик.
Тогда и Адольф решил, что его отец тоже умер, должен был умереть, но его не трогало, что отец умер. Когда он плакал, то оплакивал самого себя и даже не только себя, он не знал, почему плачет, может быть, он оплакивал весь мир, но не отца. Разве он не любил его? Этого Адольф не знал. Разве он его ненавидел? Едва ли. Он всегда смотрел на него как на икону, как на нацистскую партийную икону, но она его не трогала. Еврейского мальчика стошнило. Вылетели обратно хлеб, колбаса, маргарин, вылетел миндаль. Зубы его стучали, и казалось, это стучат кости, выпирающие из-под бледной кожи.
Адольф снял свою коричневую куртку и накинул на плечи подростку. Он не знал, почему он это сделал. Он сделал это не из сострадания. Не из любви.
И даже не от стыда отдал он куртку. Просто ему показалось, что того знобит. Потом они поменялись куртками. И Адольф надел полосатую арестантскую куртку с желтой звездой. Это взволновало его. Сердце так заколотилось, что он чувствовал, как пульсирует кровь в артериях. Куртка жгла его. Он чувствовал, как она жжет. Вскоре со стороны шоссе донесся грохот.
- Танки, - сказал Адольф.
- Американцы, - прошептал другой. Жизнь его была теперь спасена, но он был слишком слаб, чтобы доползти до танков. А как же Адольф? Кончалась ли на этом его жизнь, разбил ли ее этот поток, эта армия, которая с грохотом и скрежетом двигалась по немецкой земле? Мальчики легли на траву и укрылись ветками. Этой ночью они лежали вместе, согревая друг друга.
Утром они пошли в деревню. Еврейский подросток решил разыскать американцев. Он сказал:
- Пошли вместе!
Но Адольф не пошел с ним, ему незачем было отыскивать американцев. Он брел по деревне. На него пялили глаза: юноша в черных военных брюках с красным кантом, со стриженной по-солдатски головой и в арестантской куртке. Он вошел и сел на скамью в деревенской церкви. Вошел и сел на скамью в деревенской церкви оттого, что двери ее были открыты, оттого, что больше нигде не было открытых дверей, оттого, что он падал от усталости и не знал, куда ему податься. Здесь его нашел священник. Он нашел его спящим. Может быть, так было суждено? Может быть, это перст божий? В воскресенье священник в своей проповеди сказал:
- Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово мое и верующий в пославшего меня имеет жизнь вечную и не предстанет пред судом, а уже пришел от смерти к жизни. Истинно, истинно говорю вам: придет час, и он пришел уже, когда мертвые услышат глас сына божьего и те, кто внемлет ему, будут жить.
Хотелось ли Адольфу жить? Хотелось ли ему предстать перед судом? В церкви были женщины и беженцы, были и мужчины, поспешно натянувшие гражданское платье, чтобы избежать плена. В церкви оказались и американские солдаты, они прислонили свои карабины к церковным скамьям и держали молитвенно сложенные руки на стальных касках. Они сберегли свою жизнь. Они называли себя освободителями. Они явились из-за океана. Это были крестоносцы. В нацистских школах Адольфу Юдеяну приходилось слышать о крестовых походах, но его наставники неодобрительно отзывались о них.
Наставники проповедовали завоевание земли, а не далеких небес. Они считали, что не стоит отвоевывать гроб господень, однако гробы их не пугали. Адольф больше не верил своим воспитателям. Он больше не верил людям. Он решил служить всевышнему. Богу отцу, и сыну, и святому духу.
Ему не хотелось умирать. Но он чувствовал близость смерти. И ему было страшно. Юдеян сел в автомобиль, поданный его верноподданными, вольноотпущенниками, но не отпущенными на волю слугами, это была изрядно потрепанная колымага, почти фронтовая. Они ехали в боевой обстановке, они были разведдозором и наступали. В каком же направлении они наступали?
Направление было безразлично. Важно было наступать. Юдеян приказал:
- На вокзал.
Он не знал, что ему делать на вокзале. Но вокзал был определенной целью. Он был объектом. Там можно было спрятаться. Там можно найти укрытие. Можно бесследно исчезнуть, уехать, снова пропасть без вести, снова умереть, не умирая. Юдеян мог стать легендой, как «Летучий голландец», и Ева гордилась бы им. Вокзал находился поблизости. Юдеян сидел рядом с шофером, другой парень устроился на заднем сиденье, за его спиной. Однако Юдеян заметил, что машина идет не к вокзалу, они петляли, мчались вперед, сворачивали, кружили, словно что-то отыскивая, - вероятно, они высматривали подходящий закоулок или тупик, глухие места, удобные для убийства, а может быть, они искали шумные улицы, где грохотал уличный транспорт и где одинокий выстрел не привлек бы внимания; они действительно вообразили, что Юдеян уплатит по чужому счету, болваны, они полагали, что поймали его в свои сети; но Юдеян прекрасно разбирался в ситуации, вот так же ездил он в лес, выполняя приговор фемы; ударить сзади или выстрелить в спину, забрать у покойника бумажник, распахнуть дверцу машины и выбросить труп к чертям собачьим; он в этом прекрасно разбирался, и таков был, в конце концов, приказ фюрера - уложить на месте начальника, который изменил, который капитулировал; это был приказ для каждого, особенно для вот таких, австрийских эсэсовцев, единокровной гвардии фюрера; но Юдеян не изменил, не капитулировал и страх чувствовал только в Риме, в этом проклятом поповском логове он чувствовал страх, но не был трусом, и с ним этот номер не пройдет; они мечтали на его деньги пойти в бордель, но Юдеян не даст им расстрелять себя при попытке к бегству, он сам изобрел этот прием, и его не заставят бежать. Он применял тактические обходы, шел окольными дорогами, путь вел через пустыню, вехами ему служил помет шакалов, но его целью оставалась Германия, его фата-морганой по-прежнему была Великая Германия, и ничто не могло сбить его с пути - он зарычал на них. Машина мгновенно остановилась. Ветхая жесть еще дрожала. Юдеян с наслаждением орал на них. Они же его солдаты, его цепные псы, его молодчики. Он основательно вправил им мозги. Они узнали голос своего господина. Они не возражали. Они не отпирались. Они готовы были лизать ему сапоги. Он вышел из машины и приказал: «Кругом марш!» Они развернули машину и дали полный газ. Их путь вел в Валгаллу. Юдеян охотно приказал бы им явиться в его распоряжение. Но куда бы он приказал им явиться? Прямо в ад? Юдеян не верил в ад. Он уже взрослый. Его уже просветили. Никакого ада нет. Им только пугают детей. Черт был просто черным подручным у попов. Им оставалось только явиться в распоряжение смерти - надежного друга, верного сподвижника, смерти, которой так боялся маленький Готлиб, а Юдеян, храня верность школьной песне об Андреасе Гофере, которую разучил маленький Готлиб, не раз посылал смерть в долину, и не только в долину.
Впереди оказался туннель. Он манил Юдеяна. Юдеян вбежал туда, его точно втянуло. Он снова вошел в ворота подземного мира. Это был вход в царство мертвых. Туннель, прямой и прохладный, как бы канализационная труба городского транспорта, здесь громыхали автобусы, а неоновые лампы изливали в эту преисподнюю мертвенный свет. Вот где они хотели застрелить его. Инстинкт не обманул Юдеяна, он выскочил из машины в последнюю минуту.
Он стремительно зашагал по узкому тротуарчику, тянувшемуся вдоль стены туннеля. Ему чудилось, что он вошел в свою могилу. Это была длинная, выложенная кафелем, гигиеническая могила, напоминающая кухню, холодильник и писсуар. В морге не набивают рот землей. Землей набили рот жертве фемы.
Жертвой был тогда молодой человек. И Юдеян был еще молодым. Жертвой оказался его товарищ. Полевые лопаты быстро закопали жертву. Да и другие наглотались земли. В Польше, в России, на Украине многим заткнули рот землей. Сначала их заставляли вырыть себе могилу. Потом раздеться. Голыми стояли они у своей могилы. Фотоснимки отсылались в самые высокие инстанции, их передавали друг другу, их рассматривали за завтраком и непристойно острили. Зачатие и смерть, обручение со смертью - это древний, очень древний миф. На место казни отправляли профессора - специалиста по расовой теории, доцента, знатока истории нравов, чтобы изучить половые реакции в минуту смерти. Фотоснимки публиковались в «Штюрмере». Газету вывешивали на школьном заборе. Восьмилетние читали. Восемнадцатилетние убивали. Тела, изрешеченные пулями, заполняли могилы. Истерзанные, обесчещенные жертвы и бесчестные насильники, а надо всем этим - небо.