Впервые в западногерманской литературе Кеппен использовал некоторые приемы, широко применявшиеся такими видными западными писателями, как Джойс, Дос-Пассос и другие. Он смело соединял авторское повествование с внутренними монологами своих героев, диалоги с косвенной речью, широко прибегал к коллажу, включая в художественную ткань повествования подлинные документы, газетные и журнальные материалы.
Писатель настолько точно и убедительно изображал окружавшую его действительность, что нашлись люди, которые хотели привлечь его к суду за то, что он якобы вывел их в своем романе, хотя и под другими фамилиями.
Кеппена публично обвиняли в тайном фотографировании, записывании на магнитофонную ленту, использовании слухов и сплетен. Отвечая им, Кеппен писал: «Нет, господа, у меня нет тайной фотокамеры, нет портативной подзорной трубы, я должен разочаровать вас и, к сожалению, испугать: дело обстоит много проще, но и много страшнее. Жалкий писака сидит за своим столом и высасывает из пальца все, что ему нужно. Он устремляет свой взгляд в пустоту или в темноту или во что-то светлое, взгляд его проникает сквозь стены, сквозь опущенные жалюзи, сквозь одежды и сердца, и он видит в сердцах людей истину, сладость и горечь жизни, ее тайну, ее страхи, ее боль, ее мужество».
Отношение западногерманской критики к первому послевоенному роману Кеппена было противоречивым. Если такие серьезные и вдумчивые критики и писатели, как В. Енс, Х. Формвег, А. Андерш, К. Кролов и другие назвали Кеппена «крупнейшим современным немецким писателем», «политическим романистом страны, в которой гуманность имеет мало шансов», то другие называли Кеппена «литературным авантюристом», а его роман порождением «экзистенциализма развалин». Но даже доброжелательные критики не соглашались с глобальным пессимизмом Кеппена, с его убежденностью в неизбежности новой мировой войны, атомной, несущей гибель всему человечеству. К счастью, самые мрачные предчувствия писателя не сбылись. А может, не сбылись они и благодаря предостережениям таких писателей, как он сам, как Белль, Шаллюк, Ленц, Грасс и другие, - если говорить только о писателях ФРГ. Во всяком случае, их книги, их выступления на общественных форумах сыграли не последнюю роль в мобилизации общественного мнения ФРГ на борьбу за мир и взаимопонимание народов, независимо от их государственных и социально-политических систем.
Художественный талант и политическая зрелость В. Кеппена еще больше проявили себя в опубликованном в 1953 году романе «Теплица».
Действие романа относится к началу пятидесятых годов, когда во всеуслышание заявило о себе западногерманское «экономическое чудо», ставшее своего рода международным рекламным знаком Федеративной Республики Германии.
Гудят заводские трубы, в полную мощь работают угольные шахты, строятся новые электростанции. Западногерманская промышленность уверенно выходит на одно из ведущих мест в мире. Забыты лишения первых послевоенных лет, продовольственные карточки, талоны на уголь, лимиты на электроэнергию. Магазинные прилавки ломятся от товаров, которые еще вчера казались недоступными. В сфере материальной обеспеченности западногерманское государство достигло, казалось бы, полного процветания.
Да и в общественно-политической жизни все вроде бы обстоит вполне благополучно: активно действуют профсоюзы, защищающие права трудящихся, открыто выступают политические партии, в том числе и коммунистическая.
Широко издаются и распространяются оппозиционные газеты и журналы, где каждый, казалось бы, может свободно высказать свое мнение, даже если оно противоречит правительственному. И «чрезвычайные законы» пока еще не стоят на повестке дня.
Так, значит, в самом деле «все прекрасно» в боннском государстве? Но тогда почему почти каждая страница романа звучит, как крик о помощи?
Почему у кормила власти в ФРГ стоит немало бывших высокопоставленных гитлеровцев, нацистских чиновников, дипломатов и генералов? И почему, наконец, кончает жизнь самоубийством герой книги, депутат бундестага, антифашист Кетенхейве?
Внимательный читатель без особого труда найдет ответ автора на все эти вопросы.
«Мы все живем в политике, - писал Кеппен, - мы ее объекты, а может быть, уже и жертвы. Но разве может писатель уподобляться страусу и кто как не писатель должен играть в нашем обществе роль Кассандры?» В западногерманской литературе того времени едва ли можно найти более политически насыщенное произведение, чем роман «Теплица».
Кетенхейве, человек решительно антинацистских взглядов, сторонник демократической государственной системы, возвращается из вынужденной эмиграции в ФРГ, «одержимый желанием помогать, строить, залечивать раны, добывать хлеб», участвовать в «создании новых основ политической жизни и демократической свободы». Однако с подлинно демократическими силами послевоенной Западной Германии он не сумел найти контакта.
Кетенхейве попал в окружение «хищных зверей», «ядовитых змей», кишащих в «политических джунглях». Став депутатом бундестага, он узнает, что правительство ФРГ готовит закон о всеобщей воинской повинности, о создании новой армии. Он пытается помешать этому, пытается привлечь на свою сторону депутатов, которые, казалось бы, являются противниками милитаризма. Но большинство их слишком пассивно, не верит, что все это можно предотвратить. Даже в рядах своей партии, считавшейся оппозиционной, Кетенхейве не нашел поддержки. Впрочем, это и неудивительно. «Союз изгнанных», в который он вступил после войны, поскольку сам был изгнанником, в начале пятидесятых годов стал требовать возвращения немецких земель, потерянных в результате военного поражения.
Писатель ставит в романе серьезный вопрос о свободе выбора в обычных, лишенных экстремальности условиях. В самом деле, кто мог бы помешать Кетенхейве сблизиться с более прогрессивными кругами, чем приверженцы его партии? Только он сам, который «пасовал перед любой жизненной задачей. Он спасовал в тысяча девятьсот тридцать третьем, и в тысяча девятьсот сорок пятом он тоже спасовал. Спасовал в политике. Спасовал в своей профессии».
В своих мечтаниях Кетенхейве опережал время, в которое ему довелось жить. Он «ратовал за абсолютный пацифизм, за окончательное осуществление лозунга «Долой оружие!». Он сознавал, какую ответственность брал на себя, она угнетала его и не давала ему покоя. Но даже оставшись без союзников, без единого друга на Западе и на Востоке, не понятый ни здесь, ни там, он усвоил из уроков истории, что отказ от оружия и насилия никогда не приведет к таким несчастьям, как их применение».
Кеппен назвал свой роман и государство, где происходит его действие,
«теплицей». В русском языке это слово однозначно, в немецком же «теплица»,
«das Treibhaus», связана с глаголом «treiben», означающим не только «выращивать» и «всходить», но и «гнать», «понуждать», «плыть по течению».
Именно в такой «теплице» всходили и быстро шли в рост ядовитые злаки неонацизма и реваншизма, покорно плыли по течению обывательские массы, не понимая, куда оно их влечет, подвергались гонениям те, кто испытывал боль за будущее своей страны и своего народа.
«Что у нас позади? - думает Кетенхейве. - Оборонительные линии. Реки.
Оборона на Рейне. Оборона на Эльбе. Оборона на Одере. Атака на Висле. А что еще? Война, могилы. А что впереди? Новая война? Новые могилы?» Нет, он не хотел новых могил, не хотел новых кладбищ, «ни европейских, ни малоевропейских». Но только «нехотения», как показывает писатель, уже недостаточно. Были нужны не просто благие пожелания, а решительные, целенаправленные действия.
Кеппен не раз обращает внимание читателя на опасности, которые присущи изображенному в романе времени. «Холодная война» грозила вот-вот перейти в горячую, небывалую по своим разрушительным силам. В ФРГ полным ходом шла «национальная реставрация, означавшая реставрационный национализм». Участие в антифашистском Сопротивлении, а тем более служба в военных формированиях антигитлеровской коалиции считались «непатриотичными». Да и ругать Гитлера, даже признавать, что он и его клика привели страну к катастрофе, тоже было чревато неприятностями. Ведь история Германии, включая и годы коричневого мракобесия, рассматривалась многими политиками, историками и публицистами как своего рода непрерывный поступательный процесс.