Главное, что Кеппен - большой и неоспоримый мастер современного немецкого языка. В одном из интервью, отвечая на вопрос, как он работает над своими произведениями, писатель сказал: «Конечно же, я не могу надиктовать роман. Первый набросок я печатаю одним пальцем на пишущей машинке, все без заглавных букв. Эту первую страницу я редактирую, потом сам перепечатываю еще раз, теперь уже с заглавными буквами, потом я даю три-четыре раза в перепечатку, пока у меня не получится страница, которая, как мне кажется, может войти в книгу».
Такой метод писательской работы едва ли нуждается в комментариях. И не случайно отрывки из произведений Кеппена опубликованы во многих школьных хрестоматиях как яркий образец современного немецкого языка.
Прошло еще пять лет, и в 1981 году вышел сборник литературно-критических статей и рецензий Кеппена под характерным для него ироническим названием «Жалкие писаки». Первый раздел книги посвящен писателям прошлого - Клейсту, Шелли, Бальзаку, Флоберу, Золя и другим. В сжатой и убедительной форме автор показывает непреходящее значение их творчества, их художественных исканий. Большое место в книге уделено непосредственным предшественникам современной немецкой литературы, прежде всего Кафке и Карлу Краусу, а также Т. Манну и Г. Гессе, которых автор называет «великими писателями». Кеппен разбирает и творчество своих современников - Германа Кестена, А. Андерша, П. Вайса.
Так кого же из всех им названных Кеппен считает «жалким писакой»? Да каждого, живущего в таком обществе, в каком художник слова не в силах что-либо изменить, где настоящие писатели всегда принадлежат к «преследуемым и гонимым».
Года полтора назад я вновь побывал на квартире у Кеппена, в старом и мрачном доме на берегу Изара. Книги, книги, папки с рукописями, рецензиями, письмами на столе, на полках, на полу, на стульях. Вбегает черная лохматая дворняжка Пула, которую Кеппен и его жена подобрали несколько лет назад на острове Сардиния. Она бегает по папкам, тычется носом в ноги хозяина. Время от времени из открытой клетки вылетает чиж и, забравшись под потолок, пикирует на Кеппена. Летят пух, перья. И среди всего этого старый одинокий человек. Марион умерла. Детей нет, нет и внуков. «Как же вы справляетесь?» - «Да так, приходит одна женщина, убирает, что-то готовит». - Судя по слою пыли вокруг, приходила она очень давно. - «Да еще студенты Мюнхенского университета заходят. Как это у вас говорится: шефствуют надо мной». - «А почему бы вам не сдать все эти папки в Баварскую Академию искусств, в ее архив?» - «Э, да кому это нужно, никому». - А потом происходит разговор, который повторяется уже много лет подряд. «Мне очень хочется снова приехать в Москву. И не только в Москву - Кеппен достает атлас - вот, на Байкал, в Среднюю Азию…» - «Так в чем же дело? Ведь вы каждый год получаете приглашение и всякий раз откладываете свой приезд?» - «Вы уж не обижайтесь на меня, старому человеку не легко собраться. Но вот уж на будущий год приеду обязательно».
Мы прощаемся. С набережной я вижу стоящего у окна писателя.
Приезжайте, дорогой Кеппен, приезжайте, у нас всегда будут вам рады!
В. С т е ж е н с к и й
Над городом шли самолеты - птицы, предвещающие несчастье. Как гром и град был грохот моторов, как гроза. Гроза, град и гром, днем и ночью, то рядом, то вдалеке, учебные вылеты смерти, глухой гул, содрогания, воспоминания на развалинах. Бомбовые люки самолетов еще были пусты. Авгуры улыбались. Никто не поднимал к небу глаз.
Нефть из недр земли, окаменевшие слои, остывшая кровь медуз, сало ящеров, панцирь черепах, зелень папоротниковых чащ, исполинские хвощи, исчезнувшая природа, доисторические времена, зарытое наследство, охраняемое карликами, алчными и злыми колдунами, легенды и сказки, сокровище дьявола: его извлекли наружу, им стали пользоваться. О чем писали газеты? Война за нефть, конфликт обостряется, воля народа, нефть коренному населению, флот без нефти, попытка взорвать нефтепровод, буровые вышки под военной охраной, шахиншах женится, интриги вокруг Павлиньего трона, нити ведут к русским, авианосцы в Персидском заливе. Нефть поднимала в небо самолеты, будоражила прессу, нагоняла на людей страх и взрывами ослабленного действия приводила в движение легкие мотоциклеты газетчиков.
Окаменевшими руками, хмуро, с руганью, дрожа от ветра, промокшие от дождя, отяжелевшие от пива, прокуренные, невыспавшиеся, преследуемые кошмарами, еще хранящие на коже дыхание того, кто был ночью рядом, спутника жизни, с ломотой в плече, ревматической болью в колене принимали киоскеры свежеотпечатанный товар. Весна стояла холодная. Новости дня не грели. Напряженная ситуация, конфликт, жизнь проходила под напряжением, восточный мир, западный мир, жизнь проходила по месту стыка, может быть, по месту излома, время было дорого, оно было передышкой на поле сражения, еще никто не успел передохнуть как следует, снова начинали вооружаться, вооружение угрожало жизни, радость была отравлена, накапливали порох, чтобы взорвать земной шар, атомные испытания, атомные заводы, в кладке мостов, залатанных на скорую руку, выдалбливали отверстия для взрывчатки, говорили о строительстве и готовили разрушение, продолжали разламывать то, что уже было сломлено: Германию, расколотую на две части. От газетной бумаги шел запах перегревшихся типографских машин, несчастных случаев, насильственных смертей, необоснованных приговоров, циничных банкротств, запах грязи, цепей и лжи. Измаранные листки слипались, точно взмокшие от страха. Заголовки кричали: Эйзенхауэр осуществляет надзор над Федеративной республикой, военный заем необходим, Аденауэр против нейтрализации, конференция зашла в тупик, переселенцы бедствуют, миллионы каторжников, Германия - мощный потенциал живой силы. Иллюстрированные журналы были наводнены воспоминаниями пилотов и полководцев, исповедями тех, кто перестраивался на ходу, мемуарами мужественных и стойких, ни в чем не повинных, захваченных врасплох и одураченных. Из мундиров, украшенных дубовыми листьями и крестами, они свирепо глядели со стен киосков. Чем они занимались теперь? Составляли объявления для газет или вербовали армию? В небе ревели моторы - моторы других самолетов.
Эрцгерцога обряжали в мундир, его создавали. Орден сюда, ленту туда, крест, сияющую звезду, арканы судьбы, оковы власти, блестящие эполеты, серебряную портупею, золотое руно, орден Золотого руна, Toison d'or, Aureum Vellus, шкуру агнца на жертвеннике, воздвигнутом во славу и честь Спасителя, девы Марии и святого Андрея, равно как в поддержку и поощрение христианской веры и святой церкви, во имя благонравия и пущей добропорядочности. Александр потел. Его мутило. Жестяные побрякушки, мишура с новогодней елки, расшитый воротник мундира - все это мешало ему, давило. Костюмер возился у его ног. Он прикреплял к сапогам эрцгерцога шпоры. Кто он такой, этот костюмер, рядом с высокими, начищенными до блеска сапогами эрцгерцога? Муравей, ничтожнейший муравей. Электрический свет, горевший в костюмерной, в этой сколоченной из досок каморке, которую они не постыдились отвести для Александра, боролся с предрассветными сумерками. Уже в который раз такое утро! Лицо Александра под гримом напоминало творожную массу, оно было как свернувшееся молоко. Коньяки и вина и недоспанные часы бродили в крови Александра, источая отраву; от боли разламывалась голова. Его привезли сюда на заре. Великанша еще лежала в постели. Мессалина, его жена, похотливая кобыла, так ее называли в барах. Александр любил свою жену; его супружеская жизнь казалась прекрасной, когда он думал о своей любви к Мессалине. Она спала, лицо опухшее, тушь на глазах размазана, веки будто после побоев, кожа в крупных порах, с отливом как у легкового извозчика. Истощенное от запоя лицо.
Незаурядная личность! Александр преклонялся перед ней. Он преклонил колена, нагнулся над спящей Горгоной, поцеловал ее в перекошенный рот, на него дохнуло перегаром, который прорвался сквозь ее губы, напомнив запах очищенного спирта. «Что такое? Уходишь? Оставь меня в покое! О, как мне плохо!» Вот это ему и нравилось в ней. По пути в ванную он наступил на разбитое стекло. На диване спала Альфредо, художница, маленькая, растерзанная, впавшая в забытье, миловидная, на лице усталость и разочарование, морщинки вокруг глаз. Она вызывала жалость. Альфредо была забавна, когда она бодрствовала, она вся искрилась, как быстро горящий факел, тараторила, ворковала, каламбурила остро, находчиво. Единственный человек, который мог вызвать смех. С чем это сравнивали лесбиянок в Мексике? Не то с оладьями, не то с кукурузными лепешками, в общем, с высохшим, сплюснутым куском пирога. Точно он не помнил. Жаль! При случае мог бы воспользоваться. В ванной была девушка, которую он вчера подцепил.