– Благодарю вас, дядюшка, – сказала Христина, не дожидаясь ответа Эббо. – Вы великодушно заявляете отческие права на моих сыновей. Они должны принять ваше предложение.
– Но, – сказал Фридель, – если сам Эббо требует для себя звания рыцаря, – я могу остаться его оруженосцем.
– Никогда, Фридель! – вскричал Эббо. – Без тебя я ничего не принимаю!
– Это хорошо, барон, сказал мейстер Годфрид. – Что следует одному, равно следует и другому. Будьте же оба готовы на завтрашний день.
– На завтрашний день! – важно сказал Фридель. – Следовательно, мы должны поститься и не спать всю ночь.
– Он думает, что, мы живем еще во времена Роланда и Карла Великого! – вскричал Вильдшлосс. – Увы, мой милый Фридель, сочельник перед посвящением в рыцари давно уже не в ходу!
ГЛАВА XVII
В мастерской
– Что за несносный этот наш кузен сэр Казимир! – вскричал Эббо, входя в спальню, занимаемую им с братом. С каким пренебрежением он относился к моей неопытности. Неужели император знал обо мне хуже его! Вдруг вздумал еще закупить мое молчание и согласие матери! Будто я его еще мало ненавижу! Если я завтра приму присягу и подам просьбу о принятии меня в рыцари, сделаю это единственно из-за того, чтобы он не мог хвататься, что нас при дворе кое-как терпят по его милости.
– Так ты подпишешь просьбу?.. Ты подчинишься императору? – спросил Фридель. – Ах! Как мать будет счастлива!
– Да. Если уж непременно нужно, чтобы я от кого зависел, так лучше уж зависеть непосредственно от самого императора, чем от этого ненавистного кузена, – сказал Эббо. – Теперь я буду ему равным, и не буду в толпе тех молодых рыцарей, с какими был сегодня.
– Они и мне не понравились, – сказал Фридель.
– Они гордятся своим невежеством! Один даже не посовестился торжественно объявить, что он терпеть не может книги и что доктора Фауста следовало бы придать анафеме за то, что он столько распространил книг посредством одного дьявольского изобретения.
– Молодые нидерландцы, приехавшие с эрцгерцогом Филиппом, еще хуже их, – возразил Эббо. – Они вздумали болтать по-французски и также небрежно относиться к молодым немецким баронам, как те относились ко мне. Эрцгерцог хохотал вместе с ними, и когда префект обратился к нему с речью, Филипп сделал вид, как будто его не понимает; но отец его, заметив наконец эти проделки, закричал громовым голосом: «Что это значит, Филипп, ты не хочешь слушать немецким ухом? Уверяю вас, господин префект, он говорит на своем родном языке также хорошо, как мы с вами; и вы услышите, он будет говорить так, как подобает сыну австрийского охотника». А римский король, рыцарь из рыцарей, Фридель! С ними пойду я на край света! Хотелось бы мне знать, влезет ли он когда-нибудь на Красное Гнездо!
– Когда стоишь там на вершине, то не думаешь, что находишься на краю света, – сказал Фридель, подходя к окну и задумчиво смотря на звездное небо. – Ах, Эббо, этот прием в рыцари совершенно неожиданно осуществляет наши мечты; и, несмотря на то, что не была соблюдаема вся церемония, все же это очень торжественный обряд.
Выросший в уединении гор и вскормленный рыцарскими рассказами и благочестивыми легендами своей матери, Фридмунд Адлерштейн смотрел на обязанности рыцаря с теми же самыми чувствами, с какими смотрели на них когда-то Персиварии или Галагады.
Эбергард, не менее брата был проникнут религиозным характером клятв, какие они готовились произнести; и если молодые бароны не исполнили всех формальностей, предписанных старинным рыцарям во время их посвящения, все же долгая бессонница произвела на них не менее сильное впечатление.
На следующий день, рано утром, они отправились исповедоваться и отслушать обедню, прежде чем радостные волны народа снова заколыхались.
– Милая племянница, – сказал мейстер Сорель, любуюсь на серьезное и сосредоточенное выражение лиц будущих рыцарей. – Ты счастлива в своих сыновьях! Одного только иногда я побаиваюсь: не слишком ли уж они живут вне нашего действительного мира?
– Ах, дорогой дядюшка, если бы было иначе, как бы они могли противиться всем соблазнам?
– Так-то так, мое дитя. Но что будет тогда, как они узнают, сколько других людей на свете смотрят так легко на то, что сами они считают святыней?
– Знаю, им предстоит много испытаний, особенно для Эббо, – сказала Христина. – Но я помню, как сердце мое истекало кровью, когда бабушка их старалась вкоренить в них свои понятия. Надеюсь, что доброе дело совершится для них вполне. Уже одно это подчинение императору, которое было так ненавистно для Эббо, теперь ему легко в приятно, потому что он сам проникся благоговением к императору.
Христина говорила правду: если мысль о том, что он будет последним действительным свободным владельцем Адлерштейна, подчас тяготила Эббо, с другой стороны он быль поражен величием двух государей, которых он делался ленником, и он понимал, что это подчинение, в сущности лишавшее его только свободы относительно отрицательной, становило его в соотношение с цивилизованным миром, открывало дорогу к славе и истинной чести.
Таким образом, обычные формальности были исполнены молодыми баронами и, одетые в официальные рыцарские костюмы, они участвовали уже на другом пиру, где Эббо чувствовал себя гораздо свободнее, чем на предыдущем.
Некоторые из собеседников показались ему не менее грубыми и невежественными, чем Шнейдерлейн, но никто из них не осмеивал его манер, и Эббо слушал разговоры о войне и политике, которые его интересовали гораздо более россказней молодых баронов, с которыми он обедал накануне.
Когда двор уехал из Ульма, большинство дворян поспешило уехать в свои замки, и все в городе вошло в свою обычную колею. Фридель хотел доказать, что новые почести ничем не изменили его прежних привычек, сидел и рисовал на дереве.
Эббо изучал новый экземпляр Вергилия, а мать их вышивала ковер для адлерштейнской часовни. Все трое поместились в мастерской мейстера Годфрида – старик очень любил это.
Годфрида вызвали зачем-то из мастерской. Вдруг дверь медленно отворилась, и послышался голос, заставивший близнецов вздрогнуть, – они поспешно встали.
– Да, конечно, мейстер Сорель, – говорил голос, – я желаю видеть эти мастерские произведения. – Э, да что же это у вас здесь вместо изваяний? Да это наши два новых рыцаря! – и Максимилиан, одетый, как простой рыцарь, вошел в мастерскую в сопровождении мейстера Годфрида и сэра Казимира Адлерштейн-Вильдшлосского.
Христине очень хотелось как-нибудь ускользнуть из комнаты, но король, со шляпой в руке, стоял уже перед ней и вежливо поклонился.
– Баронесса Адлерштейнская, если не ошибаюсь, – сказал он. – Приветствую вас, баронесса, и благодарю от имени императора за то, что воспитали для нас двух верных подданных.
– Дай Бог, чтобы на удалось когда-нибудь доказать вам это, ваше величество, – отвечала Христина.
– Не только честных сердцем, – прибавил Максимилиан, – но и образованных, что бывает не часто между нашей немецкой молодежью. Какую книгу ты читаешь, юный рыцарь? Вергилий?.. так ты читаешь по-латыни? – прибавил король, переводя сам свой вопрос на язык мантуанского лебедя.
– Не настолько хорошо, насколько мы бы хотели, ваше величество, – отвечал Эббо. – До приезда в Ульм у нас не было другого учителя, кроме матери.
– Ну, об этом не беспокойся, мой молодой барон; знаешь ли, глупые учителя считали меня до десятилетнего возраста до того тупым, что говорили, будто я не способен ничему учиться. А что делает тут твой Менех? Рисует на дереве?.. Вот как! Да он искусный художник, этот молодой рыцарь!
– Ваше величество! Фридмунд очень внимателен к своему старому дяде, – сказал мейстер Годфрид. – Глаза начинают мне изменять, так он мне помогает своими.