Турки обращались с бароном Эбергардом лучше христиан. Ходить на чистом воздухе, прикованным к соотечественнику – было в тысячу раз лучше медленной смерти в уединенной башне. В Андрианополе предложили каждому из пленных принять магометанскую веру и поступить на службу к Оттоманам, но все они отказались. Пятнадцать из них, все знатные дворяне, были отведены в Константинополь в ожидании выкупа, и все они обещали барону, тотчас по возвращении на родину, уведомить его семейство об его участи.
– Но они не сдержали своего слова!.. – прибавил барон.
– Увы! они не имели случая сдержать его, – сказал Эббо. – Золото было редко или хранилось в сундуках скупого императора Фридриха: выкупы не били заплачены, и все они умерли в плену. Я узнал об этом в прошлом месяце, во время пребывания в Вормсе.
– В Вормсе? – спросил барон Эбергард с удивлением.
– Я ездил туда насчет земель Вильдшлосса и насчет моста, – сказал Эббо, – и Шлангенвальд и я, мы собрали самые точные сведения об участи несчастных пленников, полагая, что вы между ними. Около того времени, я должен был отправиться на поиски за вами. Император обещал снабдить меня письмами к султану, как только заживут мои раны.
– Ты уже не нашел бы меня, – продолжал отец. – Отряд пленных, в состав которого вошел и я, был продан мавританскому торговцу невольниками, и тот отвез нас в Тунис. Там снова нам предоставили выбор между принятием магометанства или невольничеством. После вторичного отказа, нас приковали к скамье гребцов, между двумя палубами капера; моим товарищем по цепи оказался святой монах, убедивший меня своим примером и святыми молитвами покориться печальной участи и смотреть на нее, как на искупление и покаяние, долженствовавшие открыть мне доступ к небу.
Для Эббо и его матери было новой радостью убедиться, что суровый барон сделался лучшим христианином, сидя на скамьях турецкого капера, чем бы он стал в своем родовом замке.
Затем он рассказал им, что лишенный, вследствие дурного обращения, возможности служить на море, он был употреблен его хозяином на работы по постройке укрепления, причем его силы до того истощились, что он стал ожидать смерти, как единственной избавительницы от плена. Испанцы, итальянцы и провансальцы имели уже тогда особенные братства, посвятившие себя выкупу пленных, взятых турками или маврами; немцы же не имели подобного учреждения для освобождения своих соотечественников и поэтому барону Эбергарду не оставалось ни малейшей надежды.
Как же велико было его удивление, когда ему объявили, что за него внесен выкуп, и что он может отправиться в Геную на корабле, капитан которого получил приказание сдать его купцу по имени Баттиста деи Баттисти.
Эббо снова прервал отца, чтобы рассказать ему, в свою очередь, все то, что он и мать его сделали для этого купца. Баттиста принял барона Эбергарда самым радушным образом, но отклонил всякое участие в выкупе. Он действовал лишь в качестве агента австрийского рыцаря, приказавшего ему собрать сведения о бароне – его старом товарище по плену, и, если он жив, выкупить его.
– А имя рыцаря? Имя его? – нетерпеливо спросили Эббо и его мать в один голос.
– Рыцарь Тейерданк!
– Тейерданк! О, мне следовало бы догадаться самому! – воскликнул Эббо.
– Тейерданк! Да разве вы знаете его?
– Еще бы мы его не знали! Отец мой! Он лучше и благороднее нас всех, он был безгранично добр для меня! Тейерданк никто иной, как король римлян, Максимилиан, наш император. Теперь а понимаю, почему он глядел на меня так странно, когда запретил, на основании данного мной слова, пускаться в путь прежде, чем заживут мои раны. Давно уже он расспрашивал меня о Жане Баттисте; вероятно он послал ему письмо. Простите, что я дозволил другому переломить оковы моего отца!
– Хорошо, хорошо, – ответил отец. – Это кровь Адлерштейнов говорит в тебе: мы никогда не обязывались ни королям, ни императорам!
– Правда, – краснея сказал Эббо после минутного молчания, – что я и не заслуживаю этой чести, потому что, дорогой отец, после императора вы обязаны вашей свободой другому сыну, которого вы даже не узнали. Это он питал в своем сердце надежду найти вас живым, а я так все сомневался. Это он исторгнул своей смертью признание у Шлангенвальда.