Улегшись на кровать, Эрментруда настоятельно изъявила желание послушать музыку, и Христина должна была отправиться вниз и принести свою лютню а прочие вещи.
Тихо, едва сдерживая слезы, начала она петь, больная слушала ее с каким-то диким удивлением и, наконец, заснула Христина осторожно положила лютню и подошла к окну с крепкой решеткой и стеклянной рамой. В сущности, то было единственное окно в замке со стеклянной рамой. К большой своей радости, Христина увидала, что окно это выходило не на грязный двор, а на овраг. Комната занимала целый этаж башни, она была со сводами, но потолок был с балками. На каждом из четырех углов возвышалось по башенке, в одной была лестница, и башенка эта служила наблюдательным пунктом, на вершине ее развевалось знамя Орла. Три остальные башенки были пусты, одна из них, с дверью и длинным окном с бойницей, выходила в поле, Христина надеялась завладеть этой башенкой, потому что та возвышалась прямо над перпендикулярной скалой, спускавшейся в докину. Христина не могла себе представить, куда бы упал камешек, если его бросить из окна. Она слышала рокотание пенистого ручья, и взоры ее могли отдыхать на зеленых лугах долины и на спокойных, неподвижных водах Спорного Брода. Наконец, еще далее, в тумане, Христине представилась серебристая линия, нечто похожее на город, сердце ее встрепенулось, глаза жадно устремились вдаль… но нетерпеливый голос Эрментруды повелительно позвал ее.
– Я только смотрела в окно, барышня, – сказала Христина, подходя к кровати.
– А! Что же, не видать никого, кто проезжал бы через брод? – живо спросила Эрментруда.
– Нет, я смотрела дальше Не знаете ли вы, что это Ульм что ли виден из здешних окошек?
– Ульм? А разве ты из Ульма? – спросила Эрментруда, утомленным голосом.
– Да, там моя семья, там мои дорогие родные, мой дядя, тетка. Ах, если бы я могла отсюда видеть Ульм, какая бы для меня была радость!
ГЛАВА III
Добыча у Спорного Брода
Жизнь, какую вели в Адлерштейнском замке, лишенная всей поэтической стороны рыцарства, была действительно невыносима. Грубость и неопрятность обитателей замка доходила до крайности; их гордость, высокомерие, жестокость не имели пределов.
К счастью для Христины, все пребывали большей частью в большой зале, в кухне или в каких-нибудь мрачных логовищах, проделанных в стенах. Башня была выстроена не столько для житья, сколько для виду и для защиты; находившаяся в ней большая комната с парадной кроватью, на которой родились и умирали члены семьи Адлерштейнов, собственно для таких только случаев и предназначалась. Только Эрментруда, не могшая переносить шума в нижнем этаже, избрала для себя местом убежища эту комнату. Никто другой не пожелал бы там жить. Верхняя комната была наполнена оружием и разными защитительными снарядами, – на лестницу башни подымались только, когда надо было сменить часового, стоявшего на вышке для наблюдения над дорогами, ведущими к Спорному Броду. У всех Адлерштейнов были дикие инстинкты, заставлявшие их укрываться в возможно малых пространствах.
Баронесса Кунегунда очень редко входила в комнату дочери. Все ее чувства сосредотачивались на сильном, здоровом сыне; им она гордилась, между тем, как слабая, изнемогающая Эрментруда, для которой надо было найти подходящего жениха, и не имевшая даже на столько приданого, чтоб пойти в монастырь, служила для родной матери предметом унижения и почти отвращения. Но, к большему горю баронессы, эта самая единственная дочь была идолом отца и брата; оба готовы были сделать все для исполнения малейшего ее каприза. Они с большим удовольствием замечали в Эрментруде возраставшее расположение к новой подруге.
Старая Урсела сначала завидовала и презирала робкую пришелицу, но кротость Христины вскоре обезоружила старуху; а когда стало очевидным, что нежный уход за больной Эрментрудой значительно облегчил ее страдания, чувства Урселы к Христине совершенно изменились; старая экономка не жаловалась уже на то, что ей тяжело прислуживать обеим молодым девушкам, – не жаловалась даже тогда, когда капризы Эрментруды и педантическая чистоплотность Христины доставляли ей более работы, чем обыкновенно. Наконец Урсела стала искренно радоваться, что бедное, больное дитя, так долго остававшееся в пренебрежении, пользуется теперь христианской любовью и разумным уходом.