Несмотря на это, Христина не могла быть совершенно спокойной, видя задумчивость и озабоченность старшего сына. Когда доехали до Спорного Брода и Эббо переезжал границы своих владений, он обернулся и бросил странный взор на замок и на гору, как будто упрекая себя за то, что подвергает опасности независимость своих поместий.
Солнце село, и луна серебрила волны Дуная, когда наши путники увидали веселый город и могли различить его башни и стены, холм, украшенный виноградниками, и на вершине холма небольшую церковь, неоконченный шпиц собора, рисовавшийся как таинственное кружево на перламутровом небе и величественную башню, сторожившую въезд на мост. Растроганная Христина сложила руки, увидав снова эти места, столь дорогие ее воспоминаниям. Лицо Фриделя просветлело, как лицо трубадура, увидавшего наконец вблизи красавицу, которую давно обожал издали, и даже сам Эббо не мог не воскликнуть:
– Да, действительно вид этого города как-то величествен и торжественен!
Ворота были заперты и надо было вести переговоры, прежде чем их отперли и пропустили путешественников на мост, обнесенный высокими перилами, сквозь которые можно было видеть, как река несет свои прозрачные волны. Медленный и усталый шаг старой лошади глухо отдавался посреди ночного безмолвия; в некотором расстоянии слышался звон монастырского колокола, между тем, как через его сотрясение до слуха доносились звуки веселой музыки, и соловей распевал в одном из садов, окаймлявших реку.
– Матушка, это совершенно то, что я видал во сне, – прошептал Фридель, стоя под темными сводами больших ворот башни.
Но что не входило в сновидения Фриделя, так это добродушный голос, раздавшийся вдруг из караульни, находившейся в стене.
– Баронесса Адлерштейнская? Действительно ли это так? Надо раскланяться со своей бывшей подругой детства!
И начальник караула выдвинулся при свете фонарей и светочей, показывая широкое, свежее, цветущее лицо из-под стального шлема.
– Добро пожаловать, баронесса! Добро пожаловать в наш старый город! Как! Вы может быть уже забыли Липпуса Грундта, вашего покорного слугу?
– Мейстер Филипп Грундт! – вскричала Христина. – А как здоровье моей дорогой Регины?
– Она совершенно здорова, баронесса. Она ведет свою торговлю и свое хозяйство как нельзя лучше, также хорошо, как и сам Бартолаус Флейшар. Как она будет довольна показать нам своих десять детей, также как и я своих восьмерых, – продолжал Грундт, идя рядом с ней, – а Барбара… Вы помните Барбару Шмидт, баронесса?..
– Моя дорогая Барбара, как же мне ее не помнить! Она теперь ваша жена?
– Да, так точно, – отвечал он как бы извиняясь, что было несколько комично. – Вы знаете… вы не возвращаетесь… а родители желали этого, и Барбара превосходная хозяйка.
– От души радуюсь, – сказала Христина, желавшая ему дать понять, насколько она со своей стороны одобряла любезного брилльянтщика за то, что он женился на ком ему вздумалось.
Потом, указав рукой на детей, продолжала:
– И я представлю ей своих сыновей.
– А! пешком! – пробормотал Грундт, как бы извиняясь, что не поклонился молодым людям. – Добро пожаловать, господа, – прибавил он с поклоном, который Эббо отдал ему свысока.
– Славные сильные рыцари, в самом деле! Мой Мартин с радостью покажет им примечательности Ульма! Желаю вам доброго вечера, баронесса. Вы найдете всех наших в добром здоровье!
Тут уж Христине не нужно было провожатого; она завернула за угол улицы, на которой кровли домов и высокие птицы бросали длинные тени, и где каждое окно с цветными стеклами, изображающими библейские сцены или легенды духовного содержания, освещаемые огнями, казалось улыбались баронессе, встречая ее.
Наконец, путешественники подъехали к знакомым воротам, и молоток стукнул по двери, уколоченной медными гвоздями. Когда Фридель приподнял на руки мать, чтобы помочь ей слезть с лошади, Христина дрожала всем телом. В эту самую минуту дверь отворилась, и свет осветил своими отблесками белую лошадь и два молодых лица, одно, одушевленное нетерпением, другое с выражением беспокойства. Нечто вроде эхо раздалось по всему дому: