Но Вася ушел. И на улице потом старательно очищал куртку от прилипшего голубиного помета и пуха, всякого сора.
Как же ему это удалось? Вальчонок хотела у него спросить, да забыла, а сейчас вспомнила.
— Вася, Вась, — тихо зашелестела она губами, приближаясь к нему. — Куда ты подевался с крыши тогда?
Он оглянулся, шмыгнул носом.
— Чего?.. Когда?.. Ты что?
Водитель посмотрел в зеркало.
— Ну, ну… с крыши, когда на чердак они вылезли? Ты что, не помнишь? Забыл, да?
Вася шмыгнул носом.
— С крыши? — напряженно спросил он. — Отстань, не знаю.
Она отстала, поняв, что Вася остерегается водителя. Да, ему надо было осторожничать. Видимо, в этом и было дело, ага. Ему нельзя было ночевать на чердаках, а он это делал постоянно, жевал булку, читал книжку под гульканье голубей. Жаль, что ей пока не удалось поучаствовать в этой его жизни. Он понравился бы Мартыновне. Но к моменту его появления на Соборной горе Мартыновна уже исчезла, как и обещала. Ее любили птицы, голуби, потом эти… воробьи и синички. К ней всегда подходили люди с фотиками и щелкали, а однажды даже на кинокамеру снимали, наверное для кино. Перед возвращением Матушки в Дом из Москвы, где Ее поновляли, лечили, чистили, хотя Она и так чиста, как первый снег на ветке и даже чище. Но такую игру устроили. А Мартыновна уже сказала, что как Матушка вернется, она исчезнет совсем, бросит всех нищих соборных, надоевших ей хуже редьки, и попов, и ментов, гоняющих братию из угла в угол, да вон еще и казаков каких-то в лохматых шапках, с сизыми носами. «Я тебе брошу!» — грозил ей Мюсляй, забиравший у ней почти всю денежку, что дали добрые и злые люди. И показывал кулак. Этот Мюсляй откуда-то притащился с Генералом, доходягой при деньгах. Жили все тогда под землей, в теплом большом туалете с кафельной плиткой, c дверями, там был такой коридорчик длинный, туда и приносили свои мешки, картонки, да спали. В самом сердце города — в туалете возле собора на горе. У Генерала были деньги и медали, но ничего не осталось, все раздербанили внуки и правнуки, разворовали, а самого Генерала убили, повезли в деревню и убили, сбросили в подвал, да он выжил, вылез и пошел по земле. И где-то и повстречал этого Мюсляя. За то прозвали его, что глаза его как мюсли, это Белочка сказала, а он считает, что они нарочно искажают его истинное прозвище — Мыслитель. Ибо любит говорить много и непонятно. И если услышит, что его так кличут, по-Белочкину, то и прибить может, а кулак у него аховский, зимой он в кожане, в унтах, как летчик, голос громовой.
— Не самое лучшее вы время выбрали, — сказал тяжело водитель, опуская стекло. Он распечатал пачку, видимо только что купленную в кафе, щелкнул зажигалкой и закурил.
— В смысле? — переспросил Вася.
— Даже март не начался.
— А мы… мы поближе к югу и тянем, — сказал Вася.
— Брянск… А дальше? — спросил водитель. — Там Украина. В Крым?
— Нет, — сказал торопливо Вася и засмеялся. — Зачем нам Крым?
Водитель посмотрел на него.
— Интересно. Всем он нужен, а вам — нет?
— Земли и так хватает, — отозвался Вася. — Можно и в Сочи погреться у моря.
Водитель покачал головой и ответил:
— Не-эт, земли всегда мало.
— Вы не космонавт? — спросила Валя.
Водитель посмотрел на нее в зеркало, с шумом выпустил струю табачного дыма:
— Пфф-фа!..
Вася кивнул.
— Вот именно.
— В космосе тоже идет борьба, — сказал водитель.
— Между землей и небом война, — напел Вася. — Все как в «Левиафане».
— Это по Звягинцеву, что ли?.. — поинтересовался водитель. — Он же обманщик и русофоб. Север другой. Север не знал крепостного права. Люди там сильнее, а у него сплошь хапуги и алкаши. На севере свет.
— Нет, это по Гоббсу, — заметил Вася.
— А вы, дяденька, с севера? — спросила Валя.
Водитель хмыкнул.
— Нет, — сказал он. — Но бывал там, в Архангельске и на Соловках, на экскурсии. Монахи, конечно, основательно устроились. Каналы, башни. Особенно красиво, когда подплываешь: эти все купола вылупляются из моря.
— Крласота гулаговская, — сказал Вася. — Солж расписал ее здорово.
— Это кто?
— Солженицын.
— Ну… Тут надо смотреть вперед, а не ковыряться в прошлом.
— Не все прошлое говно, — сказал Вася.