От внимания Владьки не ускользнуло и то, что его отец чем-то понравился Маше и что она хотела бы это высказать, да ее удерживает локаторная пристальность посторонних ушей.
Якобы для того, чтобы узнать у проводниц, где будут долгие стоянки, он позвал Машу с собой. И хотя она еще не возразила ему, начал убеждать, едва очутившись в тамбуре, что на бумаге, которую зря переводит отец, кто-то мог бы научиться решать задачи, изложить инженерный реферат или провести социологическую анкету.
— Отец указывает на очевидное, поэтому — презирай меня за это — я издеваюсь над ним.
— Ну и дурак. Он заботливый, а ты равнодушный. Наш город заволакивает газом. Мы судачим, ноем, ворчим и никуда не обращаемся.
— Заблуждение! Крапунов, вроде папаши, довольно много. Возможно, каждый пятый пенсионер.
— На котлы ЦЭС поставили пылеуловители. Уверена — крапуны помогли.
— Наивно. Трубы электростанции выбрасывали в сутки сто тонн угольной пыли. В год получалось тридцать шесть тысяч тонн. Расточительно. Поставили пылеуловители. Продиктовано экономикой.
— И заботой о здоровье.
— Объективно — да.
— Молчать, по-твоему, лучше?
— Бумагомарание не производит действия. То есть нет, производит: смехотворное действие. Пора, Маша, мыслить. Для начала осознай, какое место отведено человеку в металлургической промышленности.
— Ты меня не забивай и не уводи от спора. Твой отец тревожится…
— Он кокетничает. Будто бы печется о благе народа. В сущности, он эгоцентрист. Сколько помню, от семейных забот он всегда уклонялся, в другие не успевал войти. Сегодня в Одессе, через месяц в Бобрике-Донском, через месяц — под Искитимом.
— Ладно. Ты меня не склонишь к безразличию.
— Я тебя склоняю к разуму.
— Как будто я дурочка.
— Дурочка не дурочка…
— А ты, а ты…
Негодование Маши перестригло ее дыхание, и она бросилась из тамбура.
В гневе и растерянности она остановилась перед стеклянной дверью, захватанной пальцами. Хотелось упасть, заплакать, погибнуть.
Позади железно бухнула дверь. Мимо скользнул Владька. Распахивая стеклянную дверь, полуповернулся.
— Первое: я нарочно провоцирую на спор. Второе: я подтверждал крыловское «А Васька слушает да ест». Третье: хорошо тебе, Маша, ты не думаешь, что ты гениальна! И четвертое: поехать бы нам вместе в математический лагерь!..
Он пошел по вагону, Маша невольно потянулась за ним. Боялась, что в купе, встретясь с Владькиными глазами, засмеется. Посматривала в окна направо-налево, затягивая лицо в строгость. А когда увидела Владьку — он забрался на верхнюю полку, лежал на животе, приложив щеку к мягкому хлорвиниловому, исполосованному «молниями» чемоданчику, — прыснула в ладони. Он улыбнулся, но как-то присмирел, — словно откуда-то из одиночества, где горевал о самом себе.
К областному городу, конечному пункту следования поезда, подъезжали в зеленоватом свете заката. Их вагон, московский, отвели на боковой путь, занятый прикольным составом снегоочистителей. В полночь вагон прицепят к московскому поезду, и они поедут дальше.
Попросили старушек покараулить чемоданы. Спрыгнули на кучу щебня.
Поле, заплетенное рельсами, зубцы разноцветных сигнальных огней в притуманенности сумерек, небо, отделенное от планеты крупноячеистой сетью троллей, — во всем этом чудилось что-то ярко-неземное, наводящее оторопь, влекущее. Невольно взялись за руки. Скакали через рельсы. Лучи светофоров, желтые, зеленые, красные, вращались, как самолетные лопасти.
За рельсовым полем был пустырь; дальше огнился город пластинами окон, вязью газовых реклам, фарами, фонарями. Среди зданий выделялся стеклянный куб, наполненный сварочно-голубым светом. На этот стеклянный куб, не придерживаясь тропинок, Маша вела Владьку. В кубе находилось кафе.
Согласно вошли туда. Пробирались к свободному столику, чувствуя в себе что-то новое. Казались себе взрослыми и, как никогда, красивыми. Оба впервые были в вечернем кафе, и это безотчетно возводило их отношения на ступеньку выше детских. Они не догадывались об этом, но в их ощущениях уже увязывались придавшие им новизну светонаполненность кафе и любование, которым встречала их публика, та независимость, с которой входили в зал, радуясь существованию этого сверкающего мирка.
Столешница черноногого с алюминиевыми копытцами стола была розова. Стулья, гнутые из металлического прута и оплетенные чем-то синтетическим, тоже розовы. Официант — тоненький юноша, пронося на соседний столик приборы, подтолкнул к локтям Маши карточку, а вскоре гарцевал перед Владькой, записывая заказ. Официант не удивился тому, что они не брали вина, мигом определив, что пришли абитуриенты, — так он называл всех непьющих посетителей. Но все-таки искушающе, с лукавым прищуром предложил Владьке взять шампанского.