А теперь легко. В нашей работе всегда есть риск. И этот объект — просто невыигравший билет...
Ребята кончают промывку последнего шурфа. Возят на тачке землю, в которой возможно присутствие золота.
Сваливают тачку за тачкой в корыто американки. Так называется легкое промывательное устройство. Широкий и длинный пол из досок, огороженный двумя невысокими бортами. Установлен прямо в ручье. Вода течет по его наклону, галька отмывается от примазанной глины, все тяжелое перекатывается по дну, застревает в особых, деревянных перегородках.
Я уж вижу, что работают без подъема. Добросовестно выполняют задание — и только. Острый интерес к возможной находке пропал, растворился в усталости, в пустоте пробитых шурфов.
— Что же это? — жалуется один комсомолец, — Хромову отвели место лучше, чем нам! — Все добродушно смеются.
— Это оттого, что мы все-таки победители.
Положение совсем выправляет внезапно приехавший Евдокимов. Он мотался где-то по дальней тайге. Только сегодня попал на Голубинский и сюда прискакал, рассчитывая застать меня.
У него обветренное лицо. Командирские стрелы усов и живые, чуть сощуренные глаза.
На коне подъехал к промывке. Спрыгнул, хохочет, давит мою ладонь.
— И слышал и видел! Не ждал, громом убей, не ждал!
Тащит из кармана кожаный пухлый бумажник.
— Погляди-ка, что Хромов твой выкопал...
Все столпились в кружок, затаивши дыхание, глядят, как развертывает Евдокимов пакетик.
— Ах, хорошо! — удивляется Лукьянов.
— Хорошо, — повторяем мы все и светимся общей, объединившей нас улыбкой.
На бумажке крупные, как горох, кругло-откатанные золотинки.
— Тридцать два грамма ровно, — торжествует Евдокимов, — сам вешал!
— А как теперь насчет Голубинского? — лукаво подсмеивается комсомолец.
— Ваша взяла, ребята, — очень довольный, сдается Евдокимов. — Я приказ уже отдал — амбар разбирать, ну, сегодня же и отставил!
Последний шурф, как и все остальные, не дает ничего.
— Пустой, холера! — объявляет промывальщик.
— И чорт с ним! — машет рукой Евдокимов. — Крест на огневом поставим. По крайности, манить никого к себе не будет...
Подходя к палатке, Евдокимов сдержанно басит мне наедине.
— Ты езжай поскорей, погляди, какая у Хромова на Уруше россыпь. Только бы нам зацепиться, а там уж разыщем! В управление рапорт сегодня послал — на свой риск останавливаю ликвидацию Голубинского...
В чудном настроении подъезжаю к Урушу. Все меня радует. Весело смотрится даже на дождь. А он льет неотрывно уже третьи сутки. Грядами волокутся серые тучи с запада, из «гнилого угла». Обычное направление для ветров осеннего ненастья.
В мутно клубящихся от тумана горах чуется близкий сентябрь. Недалек перелом на зиму. Ручьи уже скачут по камням, срываются клочьями пены. Стремительно прибывает вода с огромных пространств намокшей тайги, наводнением поднимает реки.
Вдруг шарахается подо мною конь!
Удалось усидеть. Я затягиваю повод.
Орлик дрожит, всхрапывает и косит на кусты тревожным и гневным глазом. Я вижу две серые от дождя и шинелей спины. Озираются неизвестные люди и, горбясь, ныряют в лес. Конь скачками уносит меня по тропе — еле сдерживаю его галоп.
— Кто такие?.. — шарит в памяти удивленная мысль. Никогда я не видел этих людей. Идут с Уруша!
От бури шатаются пихты, волнами катится дождевая пыль.
Нехорошая эта встреча, — думаю я. — Почему нехорошая — сам не знаю. Может быть, говорит об этом испуг коня или мое, грубо встряхнутое благодушие. Или блатная ухватка скрывшихся от меня бродяг?
Мало ли на кого наскочишь в тайге, — успокаиваю я себя. И еду вперед и вперед, болезненно чувствуя незащищенность своего затылка...
У раскрытого входа в разведочную палатку сгорбился черный, большой человек, — подшивает бродень. На приветствие мое холодно отвечает:
— Здорово!
Странное нерадушие. Смущенный, я слезаю с коня, привязываю его к березе, иду к палатке. Пытаю опять веселым словом...
— Как дела?
Человек мельком взглядывает на меня из-под хмурых бровей и опять наклоняется к бродню:
— Не знаю. Иди на работу — десятник скажет.
Беспокойство туманом опускается на меня. Не снимая промокшего плаща, я иду по растоптанной, грязной дорожке. Скользят сапоги. За ворот текут холодные струйки. В каждом шаге моем тревога. Гнетущий дождь непроглядной завесой задернул дали. Мутной тоской поднимается во мне какое-то предчувствие.
Много шурфов. Ровными, правильными рядами. Это запоминается, несмотря на хаос недоуменных мыслей.