Кто-то идет навстречу. Знакомый — сейчас узнаю. Вот оно — самое страшное! Из-за поворота показывается Хромов. Подходит все ближе, ближе...
Я останавливаюсь у пенька. Вижу плотно замкнутое, злое лицо. Рука моя, доставшая портсигар, ломает и мнет папиросу.
— Скверное дело, Васильевич, — не здороваясь, беспощадно выговаривает Хромов, словно вбивает первый гвоздь.
Ледяное спокойствие внезапно овладевает мною. Сразу опустошенный, я даже не жду разъяснений. Сейчас для меня совсем безразличны события. Я знаю только крушение, грохнувшее, как обвал, разметавшее вдребезги мою радость.
— Ну? — холодно, почти враждебно вызываю я.
— Золота нет, — отрезает десятник, — площадь пуста!
Вот этого я и ждал. Остальное неважно. И все же, я спрашиваю с изумлением:
— Но я же видел, Евдокимов показывал!
— Сволочи, ворнаки! — срывается в ругань десятник. — Говорил, не шлите шпаны... Первый раз, за сорок лет!
Этот большой и суровый человек потрясен до крика.
— В три шурфа подсыпали золото! Как вы не понимаете!
Удивление пересиливает мое отчаяние.
— Ну, как, для чего? — почти плачет Хромов. — Чтобы очки втереть, чтобы не сносили прииск!
— Золотом рискнули!?
— Нашлись такие. Нарочно в разведку у Евдокимова отпросились. За домики да за пашни, дьяволы, испугались! В двенадцатый шурф тридцать два грамма подсунули, в ближний — одиннадцать, а в левый — восемь. Вот что сделали, подлецы!
Хлесткий удар, прямо в лицо. Невольно шатнешься! Но интересный...
— Кто же они, кто это сделал? — искренно добиваюсь я.
— Два жителя с Голубинского. Из богатеньких. Ночью вчера удрали.
— Сегодня я встретил их на тропе, — машинально говорю я.
— И ты не стрелял? Васильевич?!
Воет тайга. Сверлящие вихри бушуют по сопкам. Полосы ветра хлещут пихтач, бурею брызг опрокидываются на меня и на лошадь.
Еду вперед к Чаре. Может быть, потому, что место это дальше других от обманутых людей. Помню, кричали мне, что сегодня нельзя переехать реку.
Ну, а можно сейчас придти к Евдокимову, к Лукьянову и к другим? По теперешнему моему настроению, тоже нельзя!
Так уж лучше ехать и слить свой душевный хаос с грохотом разволнованной природы.
В эту минуту я искренне не знаю дальнейших своих поступков.
Нормально я должен был бы дрожать от пронизывающей стужи, от промокшей насквозь одежды. А меня ударяет в жар при воспоминании о происшедшем. Как всё же ловко сделали дело! Золото положили в последнюю из намеченных линий. Знали, что дальше сейчас мы разведкою не пойдем. Находка наделает шум в управлении. Прииск, конечно, оставят в покое. Так и дотянется до зимы.
Расчет был верный. И все сорвалось из-за опыта старых, ко всяким штукам привыкших копачей. Не захотели класть клейма на артель и выявили.
Я вздрагиваю. Конь останавливается. Тропа оборвалась — передо мною Чара.
Страшным, широким и желтым потоком мчится она. Водоворотами свертываются струи. Дорожки разорванной пены мчатся из-за скалы. Шипящий гул висит над переполненной рекой.
Орлик бочит свою гордую шею, словно спрашивает, не шучу ли я? Неистовое заполняет грудь. Твердо беру поводья, каблуками жму лошадиные бока...
Секунду конь топчется перед мутными, гребнистыми волнами, а затем прыжком кидается в воду.
Дыхание захватывается от холода, хлынувшего в сапоги. Черной грудью Орлик барахтается в валах. Желтый бурун кипит перед его оскаленной мордой.
Дно проваливается под нами. Я выскакиваю из седла и, хватаясь за гриву, плыву. Течение сильней моей тяжести. Меня крутит, мотает, вот-вот оторвет от гривы. Как поезд, несется мелькающий близко берег. Ноги мои цепляют речное дно.
Могучим усилием конь выдергивает меня на сушу. И стоит, даже не отряхивается. Запаленно дышит крутыми своими боками... Мы переплыли.
В избушку Василия Ивановича я вхожу как в единственное для меня пристанище. Чувство такое, что дальше и сам не пойду, да и некуда мне идти.
— Всяко видал я, сынок, — озадаченно разводит руками старик, — но такое нечасто! Иди, грейся скорей, а Алешка коня расседлает...
С пронесшейся за ночь бурей уносится и мое безумие. Сейчас ослепляет солнце. Ликует тайга, размалеванная красками перезрелого лета.
Старик лежит на печи, кряхтит от ревматизма. Над столом наклонилась шустрая голова Алешки. Набивает парень патроны, — хочет со мной идти.
— Алешка, да ты весь выгорел на солнце! — любуюсь я им. — Волосы у тебя, как трепаный лен, брови совсем побелели, а нос облупился!